Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

ладонь к бровям – краю не видать. Где-то кричали ребятишки, потерявшиеся во ржи. В рост человека хлебушко выбухал! Колосок к колоску! Упругие полированные стебли гнулись под тяжестью налившегося молодою силой зерна. По краю голубели васильки.

- Матушка ты моя! Кормилица! – исступлённо шептал старик. Растерев в горсти несколько колосьев, щекотнул восковым языком ржинки и рассыпал остье по ветру. – Экое диво уродилось! И время: наголодался народ.

Рожь вдруг затрепетала.

Припала к земле.

Ветер дунул суровым нелетним холодом.

Упали первые капли дождя. Были они холодны.

- Град! – тревожно поднял глаза старик. – Как бы хлебушко не посёк!

Он раскинул слабые старческие, с чёрными прожилками руки, словно хотел оградить поле. Но много ли могли сделать эти руки!

А град широкой полосой подступал со стороны Бузинки.

Сперва падала резкая, скрипучая крупа, секла лицо старика, раскрылившегося над рожью. Был он мал и немощен, но велик и грозен. Он обвинял стихию, бросая ей вызов, который она приняла, глумясь над его бессилием; приняла и обрушила на спокойную обильную землю частую ледяную картечь. Градины рубили и мяли стебли, крошили и отряхивали колосья, ударяя деда Семёна по плечам, по голове, по худой сморщенной шее; таяли на его лице, ручейками стекая на серебряную патриаршую бороду и перемешиваясь с кровью и горючими слезами.

Наконец природа сжалилась над стариком. Круглая свинчатка льда ударила его в висок. Падая, он едва различимым шёпотом вопросил:

- Ты-то куда смотришь, господи?! Эй!..

Отходил по земле ещё один честный и строгий боец.

Он умер в сражении, которое продолжалось сто один год. Он не победил, но и не проиграл его.

Рыжко ввёз Гордея и Панкратова в полосу градобоя, который прошёл по всем урожайным полям, точно знал, что это самое ценное из всего, что есть в колхозе.

- Переждём? – вытаскивая из-под сиденья потник, спросил Панкратов.

- Гони! – хмуро бросил Гордей, и жеребец, прогибаясь могучим крупом, понёс их сквозь чудовищное ненастье. Ледяные камни отбивали Ямину, державшему над головой потник, руки.

- Гони! Гони! – кричал он.

Рыжко летел, размётывая в стороны ставшие грязью градины. Внезапно он остановился и заржал, обнюхивая лежавшего на дороге человека.

- Подверни к берёзе! – приказал Ямин. Подойдя к Семёну Саввичу, медленно склонился над ним, вытер с виска кровь. – Остыл уж... Вот и отжил своё!

- Все там будем, – невесело отозвался Панкратов и с горечью добавил: – Силён человек, а непогодь посильнее. Раз пошутила – и мы без хлеба. Вот те и владыки мира...

- Поехали! – укрыв покойного кошмой, сказал Ямин.

Наливную ядрёную рожь изувечило, иссекло, обтрепало. Пустые разбитые колосья отчаянно взывали о милосердии. Немыслимо спутанным, изогнутым и сломанным стеблям не хватало сил подняться...

- Тут и соломы не накосишь...

Лишь одна маленькая полоска подле леса уцелела. Весною здесь пахал дед Семён.

- Хоть память о себе оставил, – указал на полоску Панкратов.

Ямин, застыв над холодным телом старика, молчал. Внутри болело: казалось, град, утихший на улице, теперь клокотал в его душе, каждым ударом увеличивая тупое бессмысленное отчаяние.

На поскотине близ Ярки виднелись трупы побитых овец. По реке уносило чьих-то гусей. Они били крыльями, стремясь выплыть на берег. Вода, рыча, закручивала их своим бурливым течением. Взбеленилась Ярка.

Вот и ещё одну стаю гусей понесло. За этими, как за судьбою своей, бежала Катя. Опередив их, прыгнула с моста в воду, намереваясь перехватить, но не рассчитала, и гусей пронесло мимо. Течение подхватило девушку, завертело, втянуло в себя.

- Спаси-ите! – закричала она, но, хлебнув воды, умолкла.

Слыша её вопль, с горы мчался Федяня.

- Я сейчас, Катюха! Я счас... Не тони! – кричал он. Прыгнув с разбега, поплыл к тонущей...

Медленно поднимался в гору Рыжко. В ходке из стороны в сторону качалась голова старика. Встречные снимали картузы. Семён Саввич лежал с открытыми глазами, но смотрел не на людей – на небо. Этот немигающий взгляд укоризненно спрашивал: «За что? В чём провинились перед тобой люди?..».

А люди, вздыхая, осматривали свои хозяйства. Почти в каждом был убыток: сорвало крыши, размыло огороды, унесло птицу или прибило скот. Но не это более всего огорчало заярцев. Они знали, отчего насуплен Панкратов и гнётся к земле негнущийся Гордей.

Заметив из окна понуро бредущего мужа, Александра послала Фешку:

- Отец приехал! Встречай!

Гордей тяжело опустился на табурет, обессиленно снял сапог, раскачивая его в руке, задумался. С голенища червячком сползла грязь. Впервые Александра услышала, как он скрежещет зубами. Взглянула: на рыжей бороде серебрились слёзы.

- Почто плачешь, тятя? – прильнула к отцу Фешка.

- Не я плачу, – Гордей погладил её пшеничные волосёнки, принюхался: и они пахли хлебом, полем пахли. – Беда моя плачет...

- А у нас чо было! – звоночком зазвенела Фешка. Своим маленьким детским сердишком