Бестселлер - Юрий Давыдов

При жизни основателей основ, совсем не тех, что Тихомиров, а может, невдолге после кончины Карла Генриховича отдельно взятые марксисты печатно рассуждали о построении социализма в отдельно взятом месте. Их осмеяли. Социализм, по науке, имеет быть всеевропейским, иначе не имеет быть. И, осмеяв, за дверь прогнали. Прогнав, забыли. Но вот приспели сроки, и ленинцы-большевики ввязались в драку – застрельщики всемирного переворота. Однако петухи пропели, и призрак сей исчез. Тогда уж ленинцы-большевики, не слушая ни Карла Генриховича, который доктор Маркс, и ни Плеханова, который Тихомирову когда-то просто Жорж, да-с, большевики взялись за построение социализма в отдельно взятом «городе». Ах, шалуны, ах, шалунишки, сумели плагиату дать весомый статус достижений в творческом марксизме.

Не надо сказки делать былью. А станешь делать, получишь Списки Запрещений. Они, как и свобода, осознанная необходимость. Они… да, так – страшнее ВЧК. Черезвычайка умерщвляет плоть, а Списки – душат душу. Идет ко дну заветный Китеж; со дна всплывает Китоврас. Необходимо разъяснить народу, что Китоврас из талмудической легенды. И это «надо» в соединении с мерцаньем множества лампад определяет местоположенье Тихомирова: Лев Александрович с народом страшно близок. И потому к нему в посаде обращаются по-деревенски: не Лев, а Лёв. И, полагаю, сознают суть его уныния, его угрюмости, – Октябрь давно уж на дворе; как в дни Батыевы, несется ветер, швыряя ставень в ставень.

Интеллигентское изнеможение сродни отказу от креста? Прошу иметь в виду безденежье и острую нехватку в пропитании. А наконец, и полное неведенье о том, что есть высокая Комиссия… Не по делам игрушек, а по делам ученых… Комиссия уже зарегистрировала Тихомирова в особом Списке Разрешений.

«Моя Молчановка подернута туманом», – писал покойный краснофлотец Коновалов. Послушай, Гоша, иду я по Молчановке и думаю туманно, как это странно, странно, странно: евреи-китоврасы, владевшие ЧеКа, ни разу не тревожили Льва Александрыча – ренегата, монархиста, юдофоба. Уж скольких постреляли, а его не тронули и не сослали, да и не выслали на пароходе, как многих супротивников марксизма, Октября, социализма. И вот он тоже на Молчановке, в тумане убыстряет шаг и потирает руки. Комиссия, ура!

Опять же странно, странно, странно: ведь все комиссии, как нынче говорят, «из принципа» имеют иль представителя Лубянки, иль осведомителя, а то обоих. Так нет, Лев Александрович зарегистрирован. Восторг и нетерпение. Он улыбается: «Усиленно стучите в дверь парадной, вход с улицы». Вот круг-то, а? Жил на Молчановке, Москва ожидовела, уехал в Сергиев Посад. А нынче выехал впотьмах, в седьмом часу, в Москву приехал в девять, мороз и солнце, ты на трамвае от вокзала едешь до Арбата, по-прежнему бежит-звенит четвертый номер, и вот она, Молчановка, письмо ты держишь в боковом кармане, письмо ты знаешь назубок.

И верно, как не знать?!

О, Господи, ведь тридцать семь миллионов с половиной пенсия, а сверх нее, о, Господи, паек. И Тихомиров перечитывал весь перечень с тем чувством жадной радости, с каким в отрочестве воспринимаешь ассортимент припасов, дарованных несчастнейшему Робинзону крушением корабля, морским приливом.

Какой ассортимент вмещал рог изобилия, имевший литеры КУБУ? Комиссия не по делам игрушки, нет, по улучшенью быта господ-товарищей ученых. Прекрасная комиссия, Создатель. Дурного слова о создателях не скажешь. Однако мне, врагу регламентаций, пришли на память разговоры с академиком Тарле.

Я выше и без ложной скромности, она друг имитации, но правде – враг, уж сообщал об этом. Теперь и, как всегда, уместно, добавлю, что академик, процессуально осужденный враг народа, сидел в Лодейном поле. Там, в зоне, обитал «научный контингент», как позже в ЦКБ лечился «контингент кремлевский». Там, в зоне, в Лодейном поле, рационы зеков определялись репутацией. Такие, прямо скажем, категории: зек значения всемирного. Зек всеевропейского значения. Зек – всероссийского. Вообразите, какое поле для взаимных укоризн и жалоб по начальству, патриотического возмущенья в последней категории. Евгений Викторыч смеялся: «Я был середняком – зек всеевропейский. На завтрак мне одно яйцо, всемирному аж два, в обед– не жди компота…» Однажды навестил его в больнице на Сретенском бульваре; больнице как бы персональной – в огромном доме несколько квартир. В палате, на круглом столике – бутылочка нарзана, с икорочкою бутерброды, мда-с. Старик сказал: «Тарле, представьте, академик; ему по-ло-же-на (какое милое служебное словечко!) икра зернистая. Членкору, извините, красная. А я-то ради красной, хоть сейчас, назад в членкоры… А вот милейший наш Крылов, тот, видите ль, желал в собаки. Вы не слыхали? Ну, как же, как же… В гражданскую, когда ни пирогов, ни пышек, наш знаменитый Павлов мясо получал исправно – для пулковских собак. Крылов – и академик, и герой, и мореплаватель, механик, математик – встречает Павлова: „Ваня, запиши меня в собаки“. А Павлов возмутился всей высшей нервной деятельностью: „Ты что, Алеша, что ты, для опытов ведь мясо, для опытов, пойми!“».

КУБУ, составив Список лиц, достойных мяса, установила категории ученых. Как это понимать? В Лодейном поле, в зоне, был бы Тихомиров всероссийского значения. В наше время, наверное, орденоносцем третьей степени. Пойди, однако, разберись, что, собственно, третьестепенно – само ль Отечество иль персональные заслуги?

Но в нашем случае важна не суть, а содержанье Рога Изобилья: мука и мясо, горох и рис, масло, сахар, соль и чай. Всего три пуда и десять фунтов. Мне непривычно, а вы переведите-ка согласно Международной системе единиц. Пожалуй, выйдет полсотни килограммов с гаком? Не избежать и размышления на тему, сколь Революция харчей-то отвалила – и кому? Тому, кто от нее давно отрекся и стал совсем наоборот. Опять же он не химик, не ботаник, а гуманитарий, публицист, и клерикал, и юдофобнейший националист. Вопрос-то архисложный. К тому же усложненный непростою вводной: куда ж глядели жиды-евреи, партийные и беспартийные? Они ведь всюду и везде. Неужто проглядели?

Сейчас, однако, надо раскумекать вопрос транспортировки. Паек-то получи в Ветошном ряде, вези-ка в Сергиев Посад. Дистанция! А студентов с фонарем не сыщешь. Измерзенное поколение! В уездный Дмитров хоть спросонок, а в лавру – ни ногой.

Студенты… Дмитров… Старик Усольцев, поджарый, узколицый, известный медик, он, бывало, в нашем доме гонял чаи. Ник. Ник. рассказывал, как медики-студенты, и не только медики, всем факультетом устраивали в складчину паек Кропоткину. Грузили все на сани, впрягались и – через всю Москву – тащились на Савеловский вокзал: Петр Алексеич свой век-то дожил в Дмитрове.

Но Тихомирову студентов негде залучить. В конце концов, пусть раскошелится, пенсия-то 37 миллионов. Он снова улыбается: «Усиленно стучите в дверь парадной, вход с улицы».

Два года или три, как все парадные заколотили наглухо. То было «мерой» от грабителей. А также от прохожих, которые на двор ходили в чужих парадных. И вот, как видите, жизнь свое берет. Нет нужды ходить двором и черным ходом. Усиленно стучите – звонок-то неисправен в доме номер шесть. Соввласть и электричество родня, но часто в ссоре.

«Моя Молчановка» не закругление сюжета, а пребывание Панаева В.П. в первом этаже дома номер 6. Кто таков – не знаю. Но это же В. П. Панаев письменно призвал Льва Александрыча в Москву. Душевно рад был сообщить о пенсии и о пайке. Заботливость простер вплоть до того, что рекомендовал, каким трамваем добираться с Каланчевки до Арбата, кого необходимо повидать для разных уточнений по линии КУБУ. Припиской дал понять, сколь дружен он, В. П. Панаев, с Львом Александрычем: «Привет душевный Вашей супруге, а также Вере и Надежде Львовнам».

Благожелательность В. П. продолжилась в «инстанциях». У Харитонья в переулке, в Управлении делами КУБУ. В Гагаринском – там поликлиника, где врачевал все категории ученых доктор Герцен, внук невозвращенца. И старший друг Ник. Ник. Усольцева, который в нашем доме чаи гонял, воспоминая, как студенты возили передачи старику Кропоткину.

Князь Бунта – симпатия к нему понятна. И в духе времени. А Тихомиров – в антидухе. Но жил еще абстрактный гуманизм. Не просто термин, а движитель поступков. И он не цепенел, как кролик, пред гуманизмом пролетарским. Так вот, КУБУ руководилась не пролетарским гуманизмом, нет, напротив, внепролетарским. Буржуазная террористка Вера Фигнер воздвигла Красный Крест для помощи врагам Лубянки, всем без различия. И даже, извините, сионистам. Лубянка щерилась, но схавать не решалась. Само собой, до времени.

Слыхал я краем уха, ходатайствовала Вера Николаевна Фигнер за друга молодости, и Тихомиров фору дал всему посаду по мясу-молоку. Сдается, в этот день – мороз и солнце – происходило рандеву двух давних, давних членов Исполкома «Народной воли».

Затем поехал Тихомиров в Управделами обретенной им Комиссии. А на пути наведался в тот дом, что на Мясницкой, – там живописец Горский давал уроки живописи. Свиданию накоротке, свиданью Тихомирова и Горского ваш автор рад – такая выпала оказия: парижское письмо как неизбежность крутого поворота нашего романа. Увы, он не бестселлер. Увы, не он бестселлер.