Державин - Олег Николаевич Михайлов

Куда паришь, Орел полночный,

И на кого их бросишь ты?..

Словно угадав его мысли, ощутив биение в нем стихов, Растопчин спросил полководца:

— Ваше сиятельство, Александр Васильевич! Как вы думаете воевать с ветреными безбожными французами?

Суворов поднял на него большие проницательные глаза:

— Только наступление! Быстрота в походе! Горячность в атаках холодным оружием! Не терять времени на осаду! Никогда не распыляться! Не оставлять сил для сохранения различных пунктов. Противник их минует? Тем лучше! Он приблизится, чтобы быть битым. Так поступали великие полководцы — Цезарь и Ганнибал, а теперь — Бонапарт…

Чувствовалось, что фельдмаршал в кончанском сидении вынашивал планы грядущих сражений с Бонапартом.

Суворов отбросил ложку и выбежал из-за стола. Помолодевший, быстрый, он нагнулся к Растопчину и громко зашептал:

— И гляди: гроза от французов. Были б им успехи на Рейне, то перескочут через Майн и Дунай. Тогда император австрийский должен с ними помириться и после гулять на их помочах. Опасное для Европы французское правление без войны стоять не может. — Он выпрямился, попризажмурил и открыл глаза. — Кто ж в предмете ея? Одни русские! Им придется воевать. А коли так, то войну эту нам теперь надобно предупредить!..

Державина обдало жаром: как далеко глядит полководец!

— Побеждай, дядюшка! — с важностию сказал Хвостов. — А за нами дело не станет. Мы с Гаврилой Романовичем ужо воспоем твои виктории в стихах…

Зная корявые вирши Хвостова, Державин покачал головой.

Истинно сказать, рожею кувяка да разумом никака. Хозяйка, чернобровая и черноволосая, не была хороша лицом, однако и она казалась миловидною рядом с мужем — рот толстый, в нос гундит. Державин не удержал улыбки, спомнив ходивший при дворе анекдот. Суворов, ценивший в Хвостове его исключительную преданность, доброту, заботу о дочери Наташе, выпросил ему у Екатерины II звание камер-юнкера. Когда кто-то из придворных заметил, что по наружности Хвостову не пристало быть камер-юнкером, императрица ответила: «Если б Суворов попросил, то сделала бы и камер-фрейлиной».

И сделала бы! Не под силу царям, видно, лишь делать поэтами…

Суворов меж тем перешел от Растопчина к Хвостову и напряженным перстом щелкнул его по курносой дуле.

— Пиши, Митя! Поспешай за нашим русским Оссианом — Державиным. Авось, что путное и выйдет…

— Дядюшка! — с сержением в голосе вступилась хозяйка Аграфена Ивановна. — Да что ж ты мужа моего так страмишь? И еще при всем честном народе!

— Грушка-чернавка! Бес полуденный! — тихо, но явственно пробормотал недолюбливавший племянницу Суворов и, отскочив от Хвостова, добавил громче: — Расщекоталась, сорока. А того не понимаешь, что нельзя яньку-самохвала защищать.

— Мы все поем Суворова, — примиряюще сказал Державин. — А уж кто лучше, кто хуже — не нам судить. Пусть ужо за то сатирик нас гложет.

— Вот-вот! — добродушно промурчал Хвостов. — Стихи от души, от сердца — сие-то главное…

— Чтите истинных героев, славьте отважных, смелых людей. — Суворов снова начал чудить. — Признаться, я знаю только трех смельчаков на свете.

— Кого же, ваше сиятельство? — встрепенулся любопытствующий Растопчин.

Фельдмаршал разжал левую руку и принялся загибать пальцы:

— Римлянина Курция, боярина Долгорукова, да старосту моего Антипа. Смотри: первый бросился в пропасть, второй говорил правду самому Петру Великому, а третий один ходил на медведя…

Провожая гостей, Суворов стремглав прошмыгнул мимо зеркала, завешанного холстиной. Он погрозил ненавистному стеклу и хрипловатым баском, чуть подвывая в подражание актерам, прочел:

Триумф, победы, труд не скроют времена,

Как молньи быстрые, вкруг мира будут течь.

Полсвета очертил блистающий ваш меч;

И славы гром,

Как шум морей, как гул воздушных споров,

Из дола в дол, с холма на холм,

Из дебри в дебрь, от рода в род,

Прокатится, пройдет,

Промчится, прозвучит,

И в вечность возвестит,

Кто был Суворов!

В чудачестве с зеркалами, которые он приказывал снимать или занавешивать, таилась своя причина. Суворов любил себя, но не того, каким его создала природа: того, он не признавал, не хотел видеть и знать, но иного, каким он создал себя сам. Таким он видел себя не в стекле, намазанном ртутью.

Он видел себя истинного в зеркале русской поэзии и прежде всего поэзии Державина…

В прихожей стояли готовые к отправке кожаные чемоданы.

— Как, Александр Васильевич? Только-только прилетели в Питер и уже собираетесь дальше мчаться? — жалея его старость и худобу, сказал Державин.

— Мне