Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Напившись чаю и съев свой пирог, спросил он себя: а теперь что будем делать? А теперь – пообедаем, и ляжем на кровать, и почитаем календарь Эрец Исраэль. Потом сходим, может быть, к Хемдату. И хотя написал Хемдат на своей двери «Меня нет», чтобы не отвлекали его гости, приветлив он с гостем и варит ему кофе. А если не застанем Хемдата, пойдем к Оргелбренду. Оргелбренд – печальный человек, но печаль его не наводит на тебя тоску. Как хороши были прогулки с ним в Шароне и вечера на исходе субботы в Петах-Тикве! На самом деле следовало бы мне надеть рабочее платье и поискать работу, ведь, если я задержусь здесь, будут нужны деньги… Нда-а-а… Наши замечательные критики привыкли считать Бреннера пессимистом – не слышали они его смеха… Наверняка пришло письмо от отца, и теперь оно валяется в Иерусалиме. Новостей, конечно, в нем нет, а если и есть в нем какая-нибудь новость, так это не что иное, как добавление к старым бедам. И Шифра не пишет ничего, и я не знаю о ней ничего. Вспомнил Ицхак времена, когда он приходил к ней домой и приносил им продукты; и все вместе: то, чего она теперь лишена, и то, чего он лишен, соединилось в одну большую печаль. Пожалел Ицхак, что послушался Шифру, и согласился не писать ей, и не попросил ее писать ему. Авремл-возчик не писал своему отцу, потому что не умел писать; может быть, и Шифра не умеет писать? В школе она наверняка не училась, и трудно себе представить, что отец ее нанимал ей учителей.

Как-то раз упрекнул Вильгельм Гросс одного из видных иерусалимцев, что тот не учит своих дочерей письму. Сказал ему тот раввин: «Зачем им учиться писать?» Сказал Гросс ему: «Ведь после обручения захочется им написать письмо жениху». Сказал тот ему: «Беру я им женихов из Иерусалима, и им не нужно писать письма». Тот самый раввин брал своим дочерям женихов из Иерусалима, но не так обстоит дело с Шифрой, жених которой находится в Яффе. А вдруг обойщик мебели, тот самый «венгр», живущий в одном квартале с Шифрой, расскажет ей, что видел меня? Но ведь он не знает, что она знакома со мной. И хорошо бы, чтобы не знал – если бы знал, осудил бы ее. Что это я слышал о нем? Говорят, что он собирается развестись с женой, потому что ему понравилась бывшая жена Сладкой Ноги. Уже пришло время обедать. Поем, а потом буду думать о возвращении в Иерусалим.

2

После обеда улегся он на кровать и продолжил свои размышления с места, на котором остановился. Только мозг обычно после еды, да еще при закрытых ставнях и удушающей жаре в комнате, ленится заниматься всякими мыслями. Но глаза, привычка которых закрываться в это время, наоборот, исполнились мужества и отправились из Яффы в Иерусалим. Видел он то, что видит обычно человек в жаркое время в Иерусалиме. Раскаленная пыль накрывает весь город: его стены, и его дома, и его жителей. Даже птица в небе, даже собака на улице – все покрыто пылью. Может быть, вы слышали, что люди в Иерусалиме носят разноцветное платье. Однако краски эти невозможно различить под слоем пыли. И уж если в обычные годы это так, то в год, когда не выпадают дожди, тем более. От Яффских ворот и до Махане Йегуда клубы пыли поднимаются до небес и укрывают весь Иерусалим. И каждый дом похож на короб с пылью. Идут люди, укутанные пылью, и протирают свои почти ослепшие глаза, и откашливаются сухим кашлем, подобным этой опаленной земле Иерусалима. Человек ступает шаг и утопает в рытвинах и ямах, полных пыли; поднимает глаза к небу – пыльное солнце высушивает гной в их глазах. Улицы – сплошные ямы и канавы, прах и камни; и пустыри, заросшие дикими травами, тянутся по сторонам. Если бы не трупы кошек, и собак, и крыс, и разных ползучих гадов, был бы похож Иерусалим на пустыню. И ужасный запах исходит от падали, по которой ползают тучи всякого рода мух и комаров, и те тоже окутаны пылью, чтобы не заметил ты их, когда они появятся вдруг перед тобой и укусят тебя. А стены домов чернеют от пашквилей[84]: бойкот «школес» и библиотеки; бойкот этого – за то, что тот отлучил того, бойкот того – за то, что тот отлучил этого. Привел человек рабочих и побелил стены своего дома, но не успел еще расплатиться за работу – а уже все стены покрыты опять пашквилями. Убеждены мы были, что большинство пашквилей принадлежат рабби Файшу но, когда заболел рабби Файш и руки не слушаются его, стало ясно, что его ученики превосходят учителя.

3

А здесь, в Яффе – море веселит сердце, и зеленые плантации радуют глаз, и гранатовые деревья, сплошь усыпанные алыми плодами, манят сладостными обещаниями. Финиковые пальмы раскачиваются на ветру, и старые сикоморы протягивают свои ветви и дают тебе тень. И белые дома, погруженные в жар, прячутся в зелени плантаций, и виноградники тянутся со всех сторон, и каждый день привозят свежий дешевый виноград из поселений, а каждая виноградина – как стакан хорошего вина. Хочешь – ты покупаешь себе виноград, а потом сидишь себе в тени дерева в саду барона, обрываешь ягоды и ешь, обрываешь ягоды и ешь… Хочешь – поднимаешься на высокий холм и смотришь на Яффу, красу морей.

И еще одно преимущество есть у Яффы перед Иерусалимом: куда бы ты ни пошел, везде встретишь друзей. Заходишь в кафе – встречаешь там деятелей ишува и слышишь, что делается в Эрец. А иногда приходит Мордехай бен Гилель ха Когэн. Мордехай бен Гилель – не из завсегдатаев кафе, но в перерывах между собраниями и заседаниями он заходит, садится во главе стола и рассказывает о том, что он сказал такому-то товарищу министра в Петербурге и что сказал ему русский консул в Иерусалиме, когда он предстал перед ним, разукрашенный всеми медалями, полученными от властей; и кажется тебе, что ты находишься в центре мира. Заходишь ты в столовую – никто не кривится от того, что ты маляр, ведь здесь ремесло приносит почет и уважение человеку, владеющему им. Выходцы из хороших семей, занимающиеся ремеслом, облагораживают ремесло. А вот в Иерусалиме образованная часть общества прославляет труд и приветствует лидеров рабочих, однако к простому рабочему отношение иное. Велик труд все то время, пока не слышен запах его пота. И ничего удивительного, в городе, о котором известно, что его ремесленное училище подвергнуто бойкоту – как может там ремесло вызывать уважение? Поэтому в Иерусалиме ко всем мастеровым относятся с пренебрежением, а сами ремесленники низкого о себе мнения, и не чувствуют никогда удовлетворения от своего труда, и не услышишь, чтобы они пели за работой. И студенты «Бецалеля», которые, казалось, должны были бы приблизить к себе Ицхака, отдаляются от него, чтобы не причислили этого маляра к ним. Все еще помнит Ицхак того художника, которого встретил в Иерусалиме. Как спросил его Ицхак о малярах, и как тот смотрел на него – так смотрит человек на нечто недостойное его внимания, на что не стоит тратить взгляда.

Часть девятая

Счастливые люди

1

В канун субботы, пока еще не стемнело, спустился Ицхак к морю – так поступают жители Яффы, которые окунаются в море в честь субботы. Он увидел там группу молодых людей. Одни стояли раздетые и грелись на солнышке, а другие погрузились в синие волны; один опрокинулся навзничь, а второй пристроился рядом; один исчез вдруг в глубине, и вынырнул, и закачался на волнах, а второй схватил за пятку своего товарища, как бы пытаясь утопить его, но друг его оказался сильнее – вскочил ему на плечи, и оба они исчезли и поднялись снова, как существо с двумя головами. Тем временем прыгнул третий и взобрался им на спины, поднимая при этом обе руки вверх, будто бы держит он солнечный диск, чтобы тот не упал в море. Так развлекались гимназисты, им не надо заботиться о заработке, и они с полудня в канун субботы и до утра в воскресенье – свободны.

Сказал один своему товарищу: «Хорошо, что есть суббота в мире!» – «Да ну? – ответил ему его приятель. – Хорош ли субботний день, я не знаю, но уж канун субботы – точно хорош». Сказал ему первый: «Без субботы нет кануна субботы». – «Что ты говоришь? – ответил ему приятель. – Не из ешивы ли Лиды ты, где учат Гемару вместе с логикой?» Сказал ему первый: «А ты, так как ты не учил Гемару, в твоей башке нет ни капли логики, уж точно».

Тем временем зашло солнце и опустилось в море. Небесный свод на западе заалел, и морские волны поднялись. Море взревело, и внезапно наступила тишина. Подняло море наверх пену, и пена покрыла гребни волн, которые изменили свой цвет, как мир этот между небом и землей и между морем и небом. И небо и земля тоже изменили свою природу, и какие-то неуловимые волны страсти затрепетали в мировом пространстве, волны страсти, которые невозможно ощутить ни одним из пяти органов чувств, но они захватывают сердце, ведь оно само – той же природы. Каждый из купальщиков, кто еще был в море, вынырнул из волн и поднялся на берег, вытерся и оделся; причем каждый из них чисто выбрит, и усы у них подправлены, потому что перед тем, как пойти к морю, все они побывали у парикмахера.