Блокада - Анатолий Андреевич Даров

– Отставить! – кричал он.

– А вот не отставим, – и козыряли дальше.

Иногда, по старой окопной привычке, устраивали «вечера художественной самодеятельности». Анекдоты Баса вызывали такие солдатские хлопки ладонями, а то и кулаками по спинам друг друга, что артисты садились противоположным фронтом: один такой аплодисмент по спине мог свалить и Баса. Дмитрий читал стихи Пушкина, Блока, Есенина и чаще всего – на бис – Гумилева. Саша читал свои стихи с обязательными и скучными комментариями.

Как всегда у русских – спелся хор. Пели украинские песни, с неизбежным Днепром широким, и русские, с еще более неизбежной Волго-Волгой.

Бас любил петь «вне сцены»: обопрется о лопату или сядет на бревно, и басит что-нибудь непопулярное. Чаще всего пел «Орленка», глядя на Игорька:

«Орленок, орленок, блесни опереньем,

Собою затми белый свет.

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестнадцать мальчишеских лет».

Игорьку не было шестнадцати. Ему не было и десяти.

– Это ты про меня, Бас? – спрашивал он. – Вот погоди, дай блокаде кончиться. Я всем покажу.

Он так и кричал, когда его, через несколько дней, силой усаживали в откуда-то приехавшую грузовую машину:

– Я всем покажу! Я не хочу ехать один!

– Главное на войне – это порядок, – сказал лейтенант, виновато отводя глаза в сторону, и Игорек перестал кричать: понял, что это лейтенант сообщил о нем по начальству. Его он уважал наравне с Басом. А Бас шептал на ухо, щекоча усами:

– Езжай, брат, не смотри на нас. Мы – люди конченные. Материал для войны, как сказал один философ-любитель. А тебе – жить да жить надо. Давай свою зажигалочную лапу.

А тут еще шофер дал полплитки шоколада. Игорек примиренно заплакал и уехал. На Ладогу, на Большую землю.

И Бас заскучал. Песни стал петь со строгим выбором: что ни день, тоскливей и безнадежней. Он не был сторонником позиционной войны. Он не любил эти молчаливые орудия, стреляющие, по его мнению, раз в год, да и то не каждый год. И тесен был для него этот клочок земли, которым, казалось, ограничивались и война, и родина.

Поэтому, после «Ничего мне на свете не надо», «Зачем в тебя я, миленький, влюбилась», «Жалобно стонет ветер осенний» и «Грусть и тоска безысходная» он остановился на «Позабыт, позаброшен». Потом исчез, прихватив пистолет лейтенанта. Саша нашел в своей шапке записку: «Не обижайтесь. Не могу я так больше. Подамся на фронт – к Федюнинскому или Павлову. Если вернут – вернусь. Но у меня есть заслуги. А вы тут держитесь. Надеюсь, обо мне еще услышите. Я вас не оставлю. Бас».

– Пропал мой пистолет, – сказал лейтенант.

– Спишется за счет доверчивости, – сказал Саша. – Мы вам сочувствуем. Да и сами убиты горем.

– Отчепись, сочувствовало! – зло сказал лейтенант. – Не пистолета мне жаль. У меня их штук пять. Захочу – все вам раздам. Да. Пошли за мной в землянку. Подходи – навались.

Все получили пистолеты. И они пригодились. Только Вася Чубук отказался даже прикоснуться к оружию. Но оно и не пригодилось бы ему…

После обеда присел Вася на бревно отдохнуть, сполз на колени и будто уснул.

– «Вместо того, чтобы сомневаться в том, верите ли вы в Бога, станьте на колени и молитесь», – кажется, так советовал старец Зосима, – сказал Саша, проходя мимо. – А вот я – стань хоть на голове – моя вера от этого не прибавится. Так что мне такие советы начинающим верующим не подходят.

Вася молчал. Саша тронул его за плечо.

– Вставай, Чубучок. Еще пару сосенок притарабаним – и на сегодня хватит. Да ты что же это… неподвижничаешь?

Вася Чубук был мертв – с бледной улыбкой, остановившейся на полдороге. Заикнулась Васина улыбка навсегда.

– День потерь, – сказал лейтенант. И приказал своим хлопцам дать салют из обоих орудий.

– Пальните за упокой души.

– Як пальнуть – до горы? – спросили хлопцы.

– До горы. Салют есть салют. А потом жарьте туда. Прицел тот же. Вопросов нема? Исполняйте приказание.

Орудия дружно взревели, задрав носы. Саша заплакал.

– Чубучок… Кто же теперь за нас будет молиться…

Больше всех плакал Сеня Рудин.

– Конец, конец нашей компании, – повторял он.

– Судьба играет человеком, а человек играет в ящик, – сказал лейтенант Сашино любимое изречение. – Ничего не поделаешь: день потерь.

Исчезновение Баса он тоже считал потерей. Но потери были еще впереди.

* * *

…Чехлы на молчаливых орудиях – как намордники. Серое небо – как чехол. И тишина, как купол. В общем, затишье.

– На фронте надо жить, и жить усмехаючись, – говорил лейтенант, – иначе, как читал товарищ Алкашко, чернеет гибель снизу. Отовсюду будет она чернеть, эта чертова гибель. А когда молчат орудия – ни жить, ни воевать не хочется.

Флегматики слушали – все, с красными шеями и желтосерыми лицами. Снарядов не было.

Но пришли машины, привезли снаряды, и ящики с гранатами поставили около орудий – так полагается, на всякий случай, для битвы до конца. Мимо день и ночь шли битком набитые людьми трехтонки: эвакуация голодных началась. А с нею будто и все прифронтовье пришло в движение.

Звонко трещат на морозе мотоциклетки, мягко мелькают штабные машины, и конные патрули все чаще подъезжают к батарее справиться, как дела, закурить, погреться в землянке. Откуда-то взялись танки – идут и идут, не останавливаясь.

Однажды в полдень телефонист выскочил из окопчика, позвал командира:

– Скорее, сам генерал тебя спрашивает.

– Чего нам ждать? – спросил Дмитрий, когда он вышел.

– Немцы собираются помешать эвакуации ленинградцев, так надо им угольков подсыпать. Я так понимаю: генерал задумал ложную демонстрацию наступления, будто с целью прорыва блокады. А чего ждать – это, брат, я не знаю. Только вы в случае чего – все по своим ямкам. Эх, как я сейчас долбану! Это уже конец блокаде как кампании, если трасса работает! – оглушал он крепким, настоянным на морозе басом… Не знал, не знал лейтенант, чего ждать…

От первого орудийного залпа тишина дрогнула, после второго от нее уже ничего не осталось. Загремел весь фронт, и гремел долго.

– Вот она – грамматика боя, язык батарей, – кричал Саша. – Началось!

Кажется, огнедышащему змею где-то рубили головы, всерьез. Дрогнул он близко и мощно, но с упругим упрямством остался на месте, то выбрасывая вперед, то вбирая в себя, как ножки амебы, роты и полки солдат-инфузорий.

…Одна отрезанная от своих частей или потерявшая ориентир в тумане «дикая» рота немцев-автоматчиков, как отрубленный коготь дракона, наткнулась на