Московская книга - Юрий Нагибин

— Сергей Игнатьевич, вы и сейчас выезжаете на пожары?

— Конечно, — сказал он удивленно, — а как же иначе?

— Но ведь не на все?

— Разумеется!

— Только на большие?

— Большой пожар — не обязательно сложный пожар. А сложный пожар — не обязательно большой в житейском представлении. Я уже говорил вам о скрытых пожарах. Недавно загорелся подвал в жилом доме. Домоуправление там веники хранило. Всего-навсего. И кто-то бросил горящую спичку. Веники, конечно, вспыхнули. А рядом, через помещение, — москательный склад: керосин, бензин, краски. Дым из подвала забил лестничную клетку и стал проникать в квартиры. Жильцы сверху кричат: «Помогите, задыхаемся!» Прибывшая на пожар команда быстро установила дымоотводы, но они не помогли. Тогда двое пожарных в противогазах проникли сквозь клубы дыма на верхние этажи, разбили окна на лестничной площадке, и ток свежего воздуха проник в квартиры.

Но положение оставалось угрожающим. Попытки пробиться к очагу горения не принесли успеха, температура в подвале — под четыреста градусов. От жара погнулись железные балки перекрытий. В клубах дыма не разглядеть, где горит. Струи воды, направленные в исход дыма, не достигали цели: решили, что очаг находится где-то за перегородкой.

Опытный офицер, руководивший тушением, применил воздушную пену, но и она не достигла очага горения. Тогда он приказал трем пожарным одеться в теплоотражающие костюмы. С кислородными аппаратами, обильно поливаемые водой из шлангов, они устремились с пенным стволом в зону горения. И на этот раз сработало. Измученные, грязные, прокопченные, вышли из пекла укротившие огонь бойцы. Вот какие бывают веники березовые!.. Спросите — большой ли это пожар? Да нет, горение охватывало всего лишь пятнадцать квадратных метров…

— Сергей Игнатьевич, — сказал я проникновенно и даже закрыл блокнот, дабы создать атмосферу интимности и полного доверия. — А теперь о самом интересном, что было в жизни вашего отряда в прошлом году.

И сразу мне вспомнился один из бунинских рассказов: автор спрашивает зажиточного мужика, что было у него наиболее интересного в жизни. И мужик отвечает истово: интересного, слава Богу, ничего не было, грех жаловаться.

— Журналисты — народ кровожадный, — улыбнулся Постевой. — То, что для вас интересное, для нас чрезвычайное происшествие. По счастью, ничего особенно интересного не было. Никто не совершал смертельного подвига, не погиб и не покалечился. Схлопотал у нас один парень цветочным горшком по физиономии, зуб ему выбило, когда в окно горящего дома забирался, но это легкая травма. Другой руку о стекло порезал — мелкое происшествие. А интересного не было. Из гражданского населения никто не задохнулся в дыму и не сгорел заживо. Одна старушка попробовала, да ефрейтор Горбунов вынес ее по пожарной лестнице и получил внеочередной отпуск на десять суток. Еще один пятилетний пацан поджег квартиру и под кровать спрятался. Держался до последнего, но от старшего пожарного Подхватилина не ушел, несмотря на плотную дымовую завесу. Нашел его Владимир Подхватилин и, преодолев отчаянное сопротивление, вынес живым и невредимым из огня и тоже в отпуск к родителям отправился. Ну а хвалить ефрейтора Карина за то, что вернул погорельцу толстую пачку денег, четыре сберкнижки и ларь с драгоценностями, я считаю унизительным для комсомольца. Это должно быть нормой поведения. Так что сами видите, жизнь наша простая и скромная. Была довольно напряженная профессиональная работа без всяких романтических приправ. Надеюсь, такой и останется. Что же касается меня самого, то есть люди, которым необходимы большие нагрузки, чтобы чувствовать вкус жизни. И если человек это получает, то он счастлив, и хвалить его не за что. Разумный эгоизм, как сказано у Чернышевского.

На этом мы и расстались, и Сергей Игнатьевич уехал в очередной, а не в наградной отпуск в Сочи. Мне лично январь не кажется самым лучшим месяцем для отдыха на Черноморском побережье: холодно, ветрено, неуютно, но ведь Сергею Игнатьевичу нет счастья без повышенных нагрузок.

Позже, уже в отсутствие Постевого, я познакомился с начальником пожарной команды отряда старшим лейтенантом Соловьевым, который ввел меня в повседневную жизнь части.

— А видели вы когда-нибудь Сергея Игнатьевича в настоящем деле? — спросил я.

— Еще бы! Не раз. Но больше всего мне запомнился давнишний пожар на комбинате «Правда».

— А разве там был пожар?

— Да. В 1967 году. Во дворе издательства загорелась бумага, накрытая толем. Пламя вымахало до чердака типографии. Такого рослого пламени я сроду не видел. Меня туда вызвали по дополнительному. Тушил пожар 5-й отряд, которым тогда командовал Постевой. Он действовал на самом верху, на чердаке. В самом пекле. Положение было угрожающее, и потом, это же не что-нибудь, а «Правда». Вот когда я понял, что такое личный пример и высший класс работы! Вы, конечно, знаете о его подвиге, за который ему Героя дали? Я всегда удивлялся, откуда что берется. Вроде бы обычный человек, никакой не богатырь, тихий, скромный. А вот там, на пожаре, будто своими глазами увидел, как он немецкие танки взрывает и пехоту косит. Жаль, что я стихи сочинять не умею, а то бы обязательно сочинил, вроде той баллады, что на фронте о нем ходила…

Я тоже не умею сочинять стихи, но в прозе мог бы написать о Постевом иначе, чем сделал это в данном очерке. Пожар и вообще «литературогеничен», если позволено так выразиться. И насмотрелся я на пожары у себя за городом. В нашем маленьком поселке два дома сгорели от молнии. Я и сам горел трижды. Так что можно было бы раздраконить тему, создать образ эдакого Антипрометея, но это противоречило бы простой и строгой сути Сергея Игнатьевича Постевого — врага красивости, громких фраз и романтического захлеба.

О Москве с любовью и надеждой

Меня всегда мучила мысль, что у москвичей нет того интимного ощущения своего города, которым отличаются не только коренные ленинградцы, но и — пусть в меньшей степени — новожилы города на Неве, как-то удивительно легко усваивающие ленинградскую традицию. Москва необъятна, неохватна и к тому же слишком быстро меняется. Не успеваешь привыкнуть к одному облику города, а он уже стал другим. Сколько прошло лет, а я все ищу Собачью площадку, поглощенную Калининским проспектом. Когда вспоминаешь, сколько московской старины съел этот неоправданно широкий, архитектурно невыразительный проспект, так и не слившийся с арбатской Москвой, то начинаешь сомневаться в его необходимости. В конце концов, транспортные проблемы этой части города можно было решить каким-то другим способом.

Пусть читатель не пугается, что сейчас польется бесконечная слеза на уничтоженные в Москве памятники старины. Нет, я не буду сетовать, что снесли храм Христа Спасителя, и запальчиво-бессильно взывать: верните нам взмет белых стен и золотых куполов. Хотя был он чудо как хорош — не архитектурой даже, но умел эклектик Тон ставить свои постройки. Как смотрится им же построенный Большой Кремлевский дворец на зеленой крутизне холма! Не буду печалиться даже о московском Нотр-Даме на Покровке, перед которым Федор Михайлович Достоевский всегда снимал шляпу. Знаю, что не вернут, не восстановят, да и нету им уже места в Москве. И все же не сразу расстанусь с этой навязшей в зубах темой. Много писалось — я и сам писал — о том, что гибнет барочный домик Анны Монс в Лефортове, восстановить который могла бы студенческая бригада за один месяц на лепту вдовицы. Крошечный домик, но как много он значил в судьбе русской государственности! Окно в Европу Петр прорубил на Балтике, но первый смутный вей иных ветров опахнул его здесь. Сейчас все сильнее звучат голоса, что не надо было рубить это окно, что вреден России европейский воздух; нам благостны сухие ветры Азии. И все-таки дом Анны Монс следовало бы восстановить, ну хотя бы для того, чтоб было на что плюнуть последователям Хомякова и Аксаковых. А так, осевший, полуразвалившийся, он тонет в грязи, к нему не приблизишься даже на длину плевка.

Я не знаю, как относятся ревнители азиатского пути России к Ослябе и Пересвету, героям Куликовской битвы, может, не нужно было слушать Сергия Радонежского и заводиться с нашими щелеглазыми братьями, так деликатно обложившими Россию небольшой данью и не затронувшими самобытность ее культуры да и всего гармоничного развития. Но над костями воинов-иноков по-прежнему дребезжат механизмы какой-то мастерской.

А ведь надгробье воинов восстановить ничего не стоит. Это не то что Боровской монастырь реставрировать или Коломенский кремль, да ведь и с этим справились. И опять я думаю о студенческих отрядах. Как много сделали эти ребята. Я видел плоды их труда в Соловках, в Кирилловом монастыре на Вологодчине, в Поленове, где они восстановили церковь, возле которой похоронен знаменитый балетмейстер Касьян Голейзовский. Так почему же их так вяло используют? Студенты любят потную, в натяг жил, умную работу. Мне не забыть, как на берегу озерка, омывающего подножие Кириллова монастыря, незнакомый студент-технарь из стройотряда угостил меня блестящей лекцией о древнем зодчестве, об арочных и деревянных перекрытиях, о влиянии материала на архитектурные формы. Когда я выразил удивление перед его эрудированностью в делах, далеких от профессии, которую он избрал, студент с улыбкой показал свои вощаные мозоли, знание было добыто, как говорится, из первых рук. Нравилась ему эта работа, и как хорошо такое вот расширение культурного диапазона! Я назвал его «технарем», но как раз этот человек, где бы ни пришлось ему работать, никогда не будет узким технарем, его душу осенили история, искусство и культура. Вот дополнительная польза от студенческих отрядов, работающих на восстановлении памятников старины.