Литератор Писарев - Самуил Лурье

…Теперь насчет Раисы. С каждым днем я сильнее убеждаюсь в том, что это — прошедшее и что тут ничто не может воротиться назад. Было, сплыло и быльем поросло. Представьте себе, что ее муж умер бы сегодня. Ничего бы из этого не вышло. Она сама не бросится ко мне на шею, а я тоже не сделаю к ней ни одного шага, не по самолюбию, а потому, что теперь уже хлопотать-то не из чего. Теперь Раиса совсем не то, чем она была два года тому назад. Она начинает превращаться в развалину. Видел я ее карточку, читал ее письма. Не то, совсем не то. На карточке худая, больная, пожилая женщина; в письмах — пустота, слабость, усталость. Уверяю Вас, я нисколько не завидую Гарднеру и решительно не желаю быть на его месте. Раиса сама писала в прошлом году, что ее нервное расстройство может перейти в падучую болезнь или в сумасшествие. Ей теперь 24 года. Она легко может прожить еще двадцать или тридцать лет. Но ведь это не жизнь, а постоянное скрипение. Гарднер — сильный и здоровый мужчина, красавец собою, должен превратиться в сиделку и присутствовать постоянно при медленном разрушении той женщины, которую он любит. Скажите, пожалуйста, чему же тут завидовать? Вдумываясь в положение Гарднера, я могу только благодарить Господа Бога за то, что эта чаша прошла мимо меня. А два года тому назад я подрался с Гарднером из-за этой чаши, подрался с тем самым благодетелем, который отнимал у меня эту чашу.

Вы знаете, конечно, что даже мое теперешнее положение есть последний результат моего тогдашнего беснования. Но именно последний результат. Теперь беснование кончено, и я сужу совершенно хладнокровно о прошедшем. Ясное доказательство, что это прошедшее действительно прошло. Не думайте, Лидия Осиповна, что я хочу оплевать тот кумир, перед которым десять лет стоял на коленях; нет, это было бы очень грязно и подло. Разве она виновата в том, что она слаба и больна? А между тем ее муж — все-таки несчастный человек вследствие ее болезни. Я бы мог быть ее мужем, и я бы переносил это несчастье твердо и терпеливо, потому что ее стоит любить. Она милая, очень милая женщина; но все-таки несчастье можно переносить, когда оно на вас сваливается, а напрашиваться на очевидное несчастье, добиваться его всякими усилиями — это уже глупо. Раиса сама прогнала меня; скажите пожалуйста, зачем же я теперь-то стал бы искать сближения с ней, даже в том случае, если бы Гарднер умер. Нет, Лидия Осиповна, прошедшего не воротишь, а теперь во мне даже замерло желание воротить его. Все устроилось в моей жизни чрезвычайно благополучно. Даже счастливые воспоминания моей молодой любви начинают застилаться туманом. Я не умею жить в прошедшем. Передо мной открыто будущее. Я молод и крепок. Я хочу и буду жить полною, здоровою жизнью мыслящего и чувствующего человека. Мне нужна действительность, а не воспоминания. Поэтому, если я только буду иметь счастье понравиться Вам, любите смело. Я Вас не обману, и Раиса ничему не помешает… Обдумайте мое письмо и отвечайте на него по-прежнему мамаше. До свидания».

Многое не понравилось Варваре Дмитриевне в этом письме. Она никак не могла поверить, что Митя и в самом деле адресует такие признания молодой незнакомой девушке: это означало бы, что его болезнь вернулась, что он опять перестал различать людей и со всеми без разбору пускается в неуместные откровенности. Варвара Дмитриевна помнила за ним эту радостную самодовольную говорливость… Но странная мысль давала ей надежду: казалось, по всему тону письма, что Митя поставил обращение только для виду; он как будто догадывался об участи своих посланий и сочинял их для нее одной, чтобы переписала и сохранила в сундучке; ведь ни с кем, кроме нее, он так не говорил. (А впрочем, с кем же ему было разговаривать вот уже двадцать шесть месяцев?) Разве что с самим собою. Но разве не самого себя окликает человек, когда вступает в переписку с неизвестным, воображаемым корреспондентом? Разве Митины статьи не так же пишутся? Вдруг и этот роман на полях книжной страницы — всего лишь черновик нового ouvrage d’esprit[20] — вот хоть «Реалистов», где так много рассуждений о любви? Как хорошо, что Вера наконец приезжает, думала Варвара Дмитриевна. Эта грустная шутка грозила зайти слишком далеко. А теперь Митя поймет, что писать некому, что адресат его недостижим. Не заставлять же Ивана Ивановича пересылать тайком записочки соседской барышне. Смешно и представить, чтобы он стал leur intermediaire pour cette correspondance[21]…

Так они с Верочкой Мите и сказали, придя к нему второго октября, в его рожденье, с огромным букетом георгин. А он и не огорчился, и даже не очень допытывался, как приняты его письма, словно бы уже успел забыть о них. Зато без конца расспрашивал Веру, насколько и чем именно понравились ей «Реалисты». А Вера с корректурой этой статьи с самого дня приезда не расставалась, всякий разговор сводила на нее, и Варваре Дмитриевне строгим голосом объявила: «Наш Митя — гений!» — как будто без нее не знали.

Незабываемый получился день рождения. Брат и сестра толковали о реализме. По стеклам комнаты бил дождь. Часовой у двери надрывно кашлял. Митя объяснял Вере ход своих мыслей, и внимательно, не пряча интереса, но вряд ли только по обязанности, прислушивался к их беседе незнакомый молодой дежурный офицер. А Варвара Дмитриевна почти не слушала, только смотрела на детей. Их лица, излучая как бы сияние, освещали комнату, стремительно затопляемую сумерками, и нелегко было решить, мерещится ей этот ровный, теплый свет или он виден всем.

— …рассуждать отчетливо, — с улыбкой говорил сын, а дочь одобрительно кивала, потряхивая подстриженными коротко, как у заправской нигилистки, волосами.

«Ну и что же, — думала Варвара Дмитриевна, — cette coiffure vient bieri à l’air du visage[22], и многие в Петербурге так ходят. А вот что Катенька самовольно отхватила себе косу — это дурно. Двенадцати еще нет, а тоже: „я в бога не верую, ничего не признаю“. Митя был не такой, в ее годы он был тише воды, что значит воспитание, а Катя слишком подолгу одна. В Грунец надо ехать. Скорей бы, только бы скорее постановили они свой приговор!..»

…Будемте рассуждать отчетливо.

Всякий человек, однажды начавший мыслить, рано или поздно приходит (как правило, рано! — или же не приходит никогда и мыслить перестает) — приходит, говорю я, к пониманию основного, главного факта, который превращает существование человечества в мучительную драму и каждому из нас дает в этой драме роль.

Факт этот вот какой: плоды любой цивилизации растут и зреют для немногих. Немногие наслаждаются, немногие размышляют, немногие задают себе и разрешают общественные вопросы, немногие открывают мировые законы, немногие узнают о существовании этих законов и опять-таки немногие в пользу немногих прилагают к промышленному производству открытия и изобретения, сделанные также немногими, воображавшими себе в простоте души, что они работают для всех. А в это время, в славное время процветания наук и искусств, массы страдают, массы надрывают свои силы, массы своим нелепым трудом истощают землю, массы медленно роют в поле могилы для себя и своего потомства…