Франчиска - Николае Бребан

так — две части!» — повторил отец и, не в силах удержаться, рассмеялся тем жестким и торжествующим смехом, каким смеются дети, которым удалось одержать верх в игре.

Наступило молчание, ни один из оппонентов не мог или не хотел высказываться. Все присутствующие, конечно, понимали, что истина на стороне отца.

«Они присваивают себе две части! — еще раз повторил мой отец, но на этот раз как-то лениво и небрежно. — Вот из-за этой-то мелочи наша самая новая во всем уезде маслобойка и дает тот же процент масла на переработанный килограмм подсолнечника, что и старая разболтанная машина Сфырли. Фактически, — продолжал отец, — рабочие присваивают себе лишь одну часть, как они и привыкли, а вторая часть, та, которая утекает на чердаке сквозь маленькую щелку, присваивается хозяевами маслобойки, к которым принадлежу и я. К ним же принадлежит и мадам Рихтер! Вот что действует сильнее всех хитроумных маневров Чибиана — жадность хозяев новой маслобойки, вернее будет сказать, жадность госпожи Рихтер, которая изо дня в день бдительно следит за весами и командует рабочими».

Викарий встал. У него было такое выражение, словно он против своей воли принял участие в нечистой игре и больше продолжать ее не собирается. Это был его последний ход, и все собравшиеся вокруг стола восхищались им и считали его победителем в этом столкновении, но скорее по инерции, привыкнув к тому, что Тиут всегда одерживает верх. Викарий же был слишком умен, чтобы не понять, что, несмотря на впечатление, которое он произвел, на самом деле он если и не повержен, то весьма близок к этому. Поэтому-то он и встал, пробормотав что-то примирительное, и вышел с высокомерным видом, бросив на отца несколько удивленный и необычайно внимательный взгляд. Мой отец в свою очередь был очень взволнован и пытался скрыть это, напустив на себя равнодушие и усталость, которые никого не могли обмануть и делали его в глазах оставшихся только смешным. Несмотря на это, он был победителем, и, хотя Тиут, шагавший по аллее, уже не мог его слышать, отец все-таки произнес:

«Вот почему я думаю, что входить в сделку с Чибианом нам нет никакого смысла…»

Жаркие споры продолжались несколько дней. В результате мой отец добился того, что щель в элеваторе была заделана и, ко всеобщему удивлению, было обнаружено, что маслобойка дает не восемнадцать или двадцать процентов, как давали все маслобойки в уезде, а двадцать восемь и даже тридцать процентов. Таким образом, отец стал заклятым врагом влюбленной пары — матери и Петрашку, хотя именно он спас от провала, а может быть, и от полной ликвидации все предприятие, каждый день существования которого теперь серьезно угрожал их любви и свободе. Более того, устранив мелкие и ранее не замеченные недоделки, отец добился, что пресс стал давать тридцать процентов масла с килограмма семян, что сейчас же разнеслось по всей округе и оказало решающее влияние на клиентов. Работа пошла полным ходом. Потребовалось увеличить число рабочих. Даже мельница, превратившаяся в придаток к маслобойке, должна была претерпеть изменения, преобразившие ее до неузнаваемости.

Ты, наверное, задашь мне вопрос, почему моя мать и Петрашку, любившие друг друга, продолжали оставаться на мельнице, где со всех сторон их теснили люди, машины, оглушал грохот пущенного на полный ход предприятия? Почему они не бросили это место, которое стало им враждебным, почему они не покинули его в тот момент, когда почувствовали, что почва уходит у них из-под ног, когда стало ясно, что этот человек, лишенный, казалось, собственных мыслей, с неизменной глуповатой и неопределенной улыбкой, стал олицетворять слепую и жестокую силу?

Я не могла бы ответить точно на эти вопросы… Как я уже говорила, мать и Петрашку старались держаться как можно незаметнее, пытаясь отсрочить тот удар судьбы, который сами же навлекли на себя.

Теперь, когда мне осталось рассказать совсем немного, я не хотела бы говорить об этой влюбленной паре, о бывших владельцах счастливого, почти патриархального царства. Теперь фигура моего отца решительно выступает на первый план, и я буду рассказывать о его перевоплощении.

Неожиданно заняв главенствующее положение во всем предприятии и став, таким образом, хозяином судьбы своих бывших хозяев, то есть моей матери, викария и других, Мэнеску (впредь я буду называть своего отца именно так) изменился до неузнаваемости.

Может быть, тебе покажется преувеличением все, что я тебе скажу, но я убеждена, что в особо благоприятных условиях некоторые люди вдруг проявляют все скрывающиеся в них возможности, в них высвобождается какая-то невероятная, поразительная сила, преображающая их характер.

Мэнеску сохранил все: и крупную мягкую фигуру, и бледное робкое лицо, и непропорциональную телу голову, и безоружную улыбку, и манеру говорить обрывками фраз, и пошловатый пресный юмор. Но мало-помалу сквозь этот облик стала проступать совершенно другая натура.

И это приводило окружающих в замешательство, вызывало душевный трепет. Короче говоря, Мэнеску был какой-то механической игрушкой в руках судьбы, которую совпадение обстоятельств запускает в ход и делает непреодолимой силой.

Новое предприятие по выработке растительного масла, открытое по соседству с маленькой, примитивной, романтической мельницей, не было чем-то исключительным. Мелкие предприятия возникали по всей стране, экспроприированные экспроприаторы сопротивлялись повсюду. Но что было совершенно необычным в судьбе фирмы «Мэнеску и К°» — это стремительность роста производства, словно это была не фирма, а фантастический гриб. При национализации эту фирму отнесли к разряду мелких, а владельцев ее причислили к мелким предпринимателям. Но она не застыла на этом уровне, подобно сотням других предприятий, которым народная власть не давала возможности развернуться. Фирма «Мэнеску и К°» стала естественно развиваться, и новые законы, как это ни странно, не препятствовали этому росту, а, казалось, даже помогали. Она как бы продолжала инерцию многовекового движения и олицетворяла потенциальные возможности всех этих мелких предприятий и мелких предпринимателей, являлась живым выражением их плохо скрываемой подоплеки, напоминанием об угрозе народному строю, в которую они могли превратиться в будущем.

С того момента, когда рядом с мельницей были установлены новые машины приобретенной маслобойки, то есть с начала сорок восьмого года, владельцам пришлось преодолеть целый ряд трудностей и сопротивление местных властей, несмотря на патент, который так торжественно привез Мэнеску. Поскольку именно он добился в Бухаресте патента, что было первым доказательством его ловкости, Мэнеску было доверено ведение переговоров с властями. Это требовало изворотливости и умения хладнокровно оценивать обстановку. Такими качествами и обладал Мэнеску, и если никто этого прежде не подозревал, то лишь потому, что до определенного времени ему негде было проявить свои возможности. Мэнеску по натуре своей был дельцом широкого масштаба. Он мог