Безумие толпы - Луиза Пенни

Колетт Роберж ничего бы этого не случилось. Эбби и Дебби остались бы в Нанаймо в ожидании Нового года.

Гамаш закрыл глаза. Теперь он находился в глубокой темной пещере. Он слышал, как что-то удаляется, – это истина ускользала прочь.

Но с другой стороны, ощущение, что он близок к догадке, не покидало его. Он чувствовал это всем сердцем, до дрожи, так что мурашки пробегали по затылку. Тень будущего открытия витала в застоялом воздухе, липнувшем к его коже.

Он закинул голову, сосредоточился, не открывая глаз. Сделал глубокий, протяжный вдох, задержал воздух в легких на мгновение, потом медленно выдохнул. И тут вернулась Эбби Мария.

Эбби Мария.

Имя, придуманное их матерью, связавшей дочерей в единое целое.

А потом, десятилетия спустя, произнесенное Дебби Шнайдер в спортзале и повторенное в доме почетного ректора после стрельбы.

Еще один глубокий вдох. Задержать воздух. Выдохнуть. Не отступать. Не делать шагов назад.

«Кто здесь вместе с тобой в этой пещере? Кто тут носится как сумасшедший? Чьи когти царапают стену? Чтобы выбраться».

Эбби Мария.

Дебби назвала так свою подругу и на новогодней вечеринке. И хуже всего – ее услышал Винсент Жильбер. И высмеял эту явную отсылку к молитве. Аве, Мария. Радуйся, Мария. Процветай, Мария.

Не из-за этого ли умерла Дебби? Чтобы сохранить тайну Марии? Чтобы не раскрыть существование неблагополучной, страшно искалеченной от рождения сестры, что могло бы затормозить кампанию, которую вела Эбигейл.

Но ведь не убивают лучшую подругу только из-за того, что у нее с языка сорвались слова, причиняющие неудобство! Тем более что секрета тут не было, любой без труда докопался бы до сути этого имени. Мария Робинсон вовсе не была позором семьи, спрятанным на чердаке. Много народу знало о ее существовании.

Правда, тайна была. Но тайна, связанная не с жизнью Марии. А с ее смертью.

Так ли? Не ради ли сохранения этой тайны Эбигейл была готова на все? Ради сокрытия той простой правды, что ее любимый отец – убийца? А с каждым упоминанием Эбби Марии Дебби невольно раскрывала эту тайну.

Что случится, если журналисты начнут докапываться до прошлого? Добудут свидетельство о смерти Марии. Увидят то слово.

Петехии.

И начнут задавать вопросы. О ее отце. О том, как все было на самом деле.

Погрузившись в размышления, забывшись в своей пещере, Гамаш вдруг почувствовал, как что-то скользит по его лицу. И вдруг вспомнил, где он находится.

Его глаза распахнулись, он не удивился бы, увидев перед собой змею.

Но увидел только трубы. И шнурок, свисающий с лампочки в потолке. Сердце Гамаша колотилось, он опустил голову, перевел дыхание, глядя прямо перед собой на грубую стену. А стена будто смотрела на него. Дразнила его. Высмеивала. Старый дом Хадли, казалось, спрашивал, кто же из них на самом деле угодил в ловушку.

Гамаш отвернулся и попытался вспомнить, о чем думал.

«О Колетт? Нет. Не о ней. Хотя может быть».

Он пошел по длинному подвальному помещению к двери, схватил свою куртку.

– Мне нужно подышать немного.

Очутившись на улице, Арман опять попытался вернуться к ходу своих мыслей.

Лучи солнца осветили его, и он подставил им лицо, глубоко вдыхая свежий морозный воздух. Из деревни доносился детский смех. С вершины холма долетал визг ребятишек, несущихся вниз на санках.

И он нашел то, что искал, в этих восторженных криках. Ухватил кончик того, за что пытался мысленно зацепиться. Эбби Мария…

Одна сестра была освобождена от мучений. Другая получила свободу и могла жить своей жизнью.

Ниточка была ненадежной. Тонкой и измочаленной. Арману казалось, что, если он потянет слишком сильно или слишком рано, она порвется.

Но если он будет действовать очень-очень осторожно, то, возможно, на другом ее конце найдет убийцу.

Глава тридцать девятая

Рейн-Мари и Хания уселись рядом на одну коробку, а Сьюзан и Джеймс Гортон устроились на отдельных.

Они сидели в гостиной дома Гортонов среди упаковочных ящиков, газет, мотков скотча.

– Надо было бы привезти вам это раньше, – призналась Рейн-Мари, положив руку на коробку с вещами их матери. – Но, по правде говоря, меня разбирало любопытство.

– Касательно обезьянок, – сказала Сьюзан. – Мы открыли коробки, которые вы оставили, а Джеймс осмотрел стену рядом с кроватью мамы.

Ее брат молчал. И молча закипал.

«Знал ли он?» – спрашивала себя Рейн-Мари. Был ли он достаточно взрослым, чтобы помнить, какой была его мать «до» и «после»?

Понимал ли Джеймс, что скрыто в коробке перед ним? Семейная тайна, которая каким-то образом, как это нередко происходит с тайнами, обернулась позором.

– Так почему она это делала? – спросила Сьюзан. – Почему рисовала обезьянок. Даже умирая? Не могу понять.

Хания Дауд шевельнулась, пытаясь устроиться поудобнее. При этом она подтолкнула Рейн-Мари ближе к краю.

Рейн-Мари представила Ханию Гортонам, но не стала уточнять, кто она такая. Ей показалось, что Джеймс, судя по выражению лица, вспоминает и не может вспомнить, где видел ее.

А Сьюзан просто не отрывала от Хании глаз. Она, казалось, не видит ничего, кроме шрамов.

Теперь же брат и сестра ждали каких-то конструктивных слов от Рейн-Мари.

* * *

Арман побрел куда глаза глядят, куда ноги несут, чтобы разум, освобожденный от необходимости выбирать дорогу, мог найти верный путь среди многих загадок этого расследования.

Старший инспектор шагал по лесу, его сапоги утопали в мягком снегу тропы. Здесь было тихо. Мирно.

Эбби Мария. Аве, Мария. Радуйся, Мария, благодати полная.

Процветай, Мария.

Он отпустил свои мысли на свободу, не связывая их путами логики.

Ça va bien aller. Все будет хорошо. Мария.

Гамаш остановился, поднял голову и увидел, куда его занесло, куда завела нить размышлений. Перед ним была лачуга отшельника. Дом святого идиота.

На крыше лежала пышная снежная шапка. Из трубы не шел дым. В окнах не горел свет.

Никаких признаков жизни. И все же дом не казался брошенным. Пустым. Он словно ждал возвращения Винсента Жильбера. Домой.

Гамаш не раз заглядывал к Жильберу.

Летом они сидели на крылечке, попивали лимонад. Осенью собирали урожай в огороде на заднем дворе у ручья. Зимой Гамаш приходил сюда на лыжах. Они пили чай, ели хлеб с медом, принесенным Арманом из деревни, Винсент подкладывал дрова в печку.

Говорили о разном. О семье. Париже. Эмерсоне[114]. Одене. Келлер.

Говорили о выборе, случае и судьбе.

Одним из любимых высказываний Жильбера были слова Торо: «Вопрос не в том, на что ты смотришь, а в том, что ты видишь».

И Арман поделился с Винсентом историей из числа