Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин

толпа бояр, дьяков, иностранных послов. Палили все пушки столицы, — со стен, с башен гремели оглушающе, брызгали огнем в глаза. Сосульки сыпались с карниза, — так бесновались орудия, трясли деревянное строение.

Анна таращила сонные глаза, Пашка, младшая, вздрагивала, тыкалась в материнское плечо. Катерину оттерли кавалеры, зажали в угол, зубоскалы… Ох, избаловалась молодежь!

Парасковья глядела в окно рассеянно. За немца, за немца дочь пойдет… Добро бы король был, а то герцог…

Думали, царь возглавит шествие, однако вместо него, с трубачами, с литаврщиками первым вступил на площадь князь Голицын, семеновский командир, а за ним солдаты. Нынче не угадать, кому царь наибольшую честь воздаст.

Провезли артиллерию, отнятую у шведов, рекой потекли взятые знамена, — тут на сердце у Парасковьи полегчало. Экую силищу железную сокрушили!

Следом, в розвальнях, кочевряжился и выкрикивал что-то сморщенный старикашка, закутанный в меха, в длинноухой шапке. За спиной царицы говорили, — то полоумный француз, которого государь вырядил царем самоедов. Зрители забавлялись, созерцая ужимки шута, оленей в упряжке, плосколицую, смуглокожую свиту. Парасковья же сердилась. Почто сии потешки? Торжество надо бы чинно справлять, без глупостей.

Высматривала царя, негодуя. Сам-то в каком виде? Небось в кафтанишке замызганном…

Опять хлынули шведские знамена, загромыхали пушки. Строем прошагали пленные генералы. Вскидывали головы, входя под триумфальные ворота, расписанные картинно — король Карл в обличье льва к нам вторгся, а убрался пятясь, обратился в ползучего, ободранного рака.

Петр появился в белом кафтане, в парадном. На гнедом коне, носившем его под Полтавой.

«Продешевил ты, — упрекала Парасковья мысленно. — Анна же дочь царская, а он всего-навсего герцог. Неужель тем дорог, что немец? Коли мы такую викторию одержали, пускай короли наших царевен домогаются!»

После праздника Петр задержался в Москве до весны, и царица имела случай высказать свои сомнения.

— Зять тебе обезьяну подарит, — смеялся государь. — У него в Америке есть вотчина.

— Тьфу, куда мне!

— А нет — крокодила…

Перед пасхой прибыл барон из Курляндии, старый, спесивый, вручил презенты — перстень с алмазом, книгу, портрет жениха.

Анна пихала палец в кольцо, злилась. Не лезет, хоть убейся. Катька завладела портретом.

— На дятла похож.

Нос длинный, острый, лицо и плечи узкие. Фридриха-Вильгельма вывесили в сенях напоказ всем обитателям дворца. Взирал презрительно, вынырнув из пены кружев. Вся братия приблудная потянулась на поклон к герцогу. И впрямь ведь дятел! Народ скорбел, крестился, шептал молитвы — в огражденье от козней чужих, неведомых.

Царевна Анна толстый свой палец мяла, кусала с досады, — нет, не впору кольцо. Недобрая примета, — молвили в один голос нянюшки. Царица позвала стольника Юшкова, фаворита, авось растянет. Он на все мастер.

Книга курляндская оказалась собственным герцога сочиненьем. Пан-те-он… Как понять сие? Остерман объяснил. Его светлость рекомендует принцессе, кроме себя, вереницу своих прославленных предков.

Жениху надобно отписать. Из Посольского приказа торопят, а невесту взять перо не заставишь. Хоть бы по-русски сообразила! Учитель переведет. Царица гневалась, грозила всыпать розог.

Розгою дух святый детище бити велит,

Розга мало здоровью вредит,

Розга разум во главу детям вгоняет,

Розга родителей чтить научает.

Вирши вызубрены назубок, — царевны твердили их под ударами в чулане, служившем для экзекуций. Лентяйку Анну нянюшки волокут на скамью часто.

Остерман послание составил, но неудачно, — Посольский приказ вернул, сказал, что коряво и непочтительно. Вишь, мало герцогу политесов, еще подавай!

Протянули с ответом до летней жары, до Петра и Павла. Наконец, посольские, выйдя из терпения, дали образец. Анне всего трудов — снять копию своей рукой.

Который раз приходит дьяк, требует письмо. Расселся, будто званый гость, точит лясы с Катериной. От мужика ее палкой не отвадишь. Подливает дьяку вино, тащит конфеты, пастилу. Ох, унесло бы этого черноусого, от греха подальше… А письмо не готово, и Анны, как всегда, не дозовешься.

— Анка! Анка!

Царица бежит, держась за сердце. Отекшие ноги повинуются плохо. С разгона налетела на Тимофея Архипыча, выбила из рук чашку с клюквой. Пророк, бормоча, пал на четвереньки, пополз, собирая ягоды.

— Курочка по зернышку клюет… по зернышку… Кво, кво, кво… Зерна отдели от плевел, матушка! Кво, кво… Погодь! — ухватил царицу за подол разлетевшегося летника. — Погодь, скажу куриное число!..

— Пусти!

Пнула слегка в плечо назойливого юрода. Он свалился на бок, заскулил притворно. Ну его! Некогда отгадывать загадки.

Тимофей Архипыч прежде писал иконы и сподобился благодати, начал слышать голоса, исходящие от ликов. Предсказал царевне Анне престол, унизанный самоцветами.

— Анка! Куда делась, паскуда!

В портретной палате царице перегородили путь шуты Савоська да Аброська. Растянули вожжи, загомонили, повизгивая:

— Город Кукуй, король Обалдуй! Плати пошлину в казну!

Вырвала вожжи, замахнулась:

— Кыш вы! Ищите мне Анну!

Топотом, криками, скрипом старых, иссохших половиц и лестниц наполнился Измайловский дворец — многобашенное, цветными стеклами наряженное владение царицы Парасковьи, излюбленное ее вдовье местожительство после смерти царя Ивана, заселенное густо и пестро, подобно Ноеву ковчегу. Носятся, ищут Анну голенастые комнатные девки и древние гадалки, бабки-кликуши в зипунах, старцы-проповедники в рясах и заведенные по новому обычаю фрейлины, коим уже розданы веера, пока шьются иноземного покроя платья.

Остермана, уснувшего после обеда, фрейлины шаловливо будят, щекочут веерами. Где Анна? Немец отбивается, стонет:

— Ф-ферфлюхте! Я не знайт… Принцесс свой воля, принцесс не слушайт…

А вожжи свистят, хлещут кого попало.

— Анка! Оглохла, что ли, дрянь!

— Аннушка! Голубушка царевна! — вопят нянюшки, старцы, старицы.

Невеста сидит в нужнике, запертая сестрой Пашкой по злобе, из зависти. Раскачиваясь на судне, сплетает жгутом толстую черную косу, обильно смазанную репейным маслом. Выйти не спешит. Нарочно не откликается, чтобы весь дворец поднять на ноги. Зато отлупят Пашку-тихоню, материну угодницу. Запомнит, мерзкая тварь.

Попало в тот день обеим.

— Не смеете! — орала Анна, отбиваясь. — Герцогиня я…

Потом, почесывая вспухшее место, хныча, выводила пером крупно, неровно:

«…не могу не удостоверить Ваше Высочество, что ничего не может быть для меня приятнее, как услышать ваше объяснение в любви ко мне. С своей стороны уверяю Ваше Высочество совершенно в тех чувствах, что при первом сердечно желаемом с Божьей помощью счастливом свидании позволю себе повторить лично, оставаясь между тем, светлейший герцог, Вашего Высочества покорнейшею услужницей».

7

Апрельским вечером, в час, когда работный люд по сигналу ратушного колокола валит из мастерских домой и в тавернах из кружек в глотки льется пиво Брейхана, почтовый возок доставил в Ганновер еще одного московита.

— Мне к батюшке, — сказал он Сен-Полю, неловко поклонившись. — Фатер, ферштеен?

Отвесил поклон и Фильке Огаркову, так как не узнал холопа, одетого в ливрею дворецкого.

Сен-Поль пошел наверх доложить, а молодой Куракин, —