Голос ночной птицы - Роберт Маккаммон

Он шагнул к стойлу, и Мэтью услышал, как похлопывает ладонь по лошадиному крупу.

— Девочка моя милая. Я тебя люблю, это точно.

Звук поглаживания стих. Кузнец стоял молча, наверное, прислушиваясь, не выдаст ли себя звуком взломщик, проникший в сарай.

— Есть тут кто? — спросил Хейзелтон неуверенно. — Ты, если ты там, выходи, пока я тебя топором не порешил на фиг!

Качаясь, он снова оказался в поле зрения Мэтью, встал посередине сарая, склонив голову набок и опустив флягу болтаться на ремне.

— Выходи, тебе ничего не будет! — объявил он. — Отпущу, блин!

Искушение было, но Мэтью опасался, что кузнец даже и пьяный успеет его схватить раньше, чем он добежит до двери. Лучше полежать здесь и подождать, пока кузнец уйдет.

Хейзелтон стоял молча и неподвижно, кажется, целую минуту. Наконец он поднес фляжку к губам и стал пить. Допив до дна, кузнец бросил фляжку в стену почти точно над головой Мэтью. Она стукнулась о доски и упала на пол, разбившись на пять-шесть кусков. Испуганные лошади заржали и забились в стойлах.

— А ну его к черту! — крикнул Хейзелтон. Развернувшись, он вышел из сарая, оставив дверь открытой.

Перед Мэтью стоял опасный выбор: броситься наружу, пока есть возможность, рискуя, что кузнец может поджидать за дверью, или остаться лежать как лежит? Он решил пока что сохранить свою удачную позицию и, конечно, воспользовался возможностью укрыться соломой получше.

Через минуту-другую Хейзелтон вернулся, принеся зажженный фонарь, хотя с таким грязным стеклом, что вряд ли это можно было счесть освещением. Но фонарь не так напугал Мэтью, как топорик с коротким топорищем, который Хейзелтон держал в правой руке.

Мэтью поглубже вдохнул и постарался получше выдохнуть, распластавшись на соломе и конских яблоках. Хейзелтон, покачиваясь, направился в обход сарая, светя тусклым фонарем и держа топор занесенным для сокрушительного удара. По дороге он пнул кучу соломы, да так, что этот пинок мог бы сломать Мэтью ребра. Потом, бормоча себе под нос и ругаясь, еще и потоптался на этой соломе для порядку. Затем Хейзелтон поднял фонарь. Несмотря на лохмотья соломы, заслоняющие лицо кузнеца, Мэтью заметил в его глазах безумный блеск и понял, что Хейзелтон глядит именно туда, где он прячется.

«Не шевелись! — предостерег себя Мэтью. — Ради Бога, лежи тихо!»

«И ради собственного черепа», — мог бы добавить он.

Хейзелтон зашагал к убежищу Мэтью, топоча тяжелыми сапогами. В приливе ужаса Мэтью понял, что сейчас кузнец на него наступит, и подобрался для прыжка к двери. Если он выскочит с воплем и визгом, то, быть может, Хейзелтон остолбенеет он неожиданности или хотя бы промахнется первым ударом топора.

Он был готов. Еще два шага — и кузнец на него наступит.

Хрусть!

Хейзелтон остановился по колено в соломе. Свободной рукой он пошарил у себя под ногами. Мэтью знал, что это был за треск. Лопнуло стекло фонаря, лежавшего всего дюймах в восьми от пальцев правой руки Мэтью. Он рефлекторно сжал пальцы в кулак.

Кузнец увидел, на что наступил. Он держал фонарь за рукоятку, рассматривая. Наступило долгое и жуткое молчание. Мэтью стиснул зубы и ждал — выдержка готова была вот-вот изменить ему.

Наконец Хейзелтон хмыкнул.

— Люси, я нашел эту чертову лампу! Хорошая была лампа, блин! Черт бы все побрал.

Презрительным жестом он отбросил сломанный фонарь, и Мэтью понял: кузнец решил, что это была какая-то лампа, которую он раньше куда-то сунул и забыл куда. Будь Хейзелтон чуть потрезвее, он мог бы сообразить, что разбитое стекло еще теплое. Но кузнец повернулся и затопал через солому к голому полу сарая, оставив Мэтью размышлять, как близко была катастрофа.

Но, как говорит пословица, «чуть-чуть» спасает человека. Мэтью задышал спокойнее, хотя полной грудью дышать остерегался, пока Хейзелтон не отошел подальше. Тут ему в голову стукнула лезвием топора другая мысль: если Хейзелтон сейчас выйдет и запрет дверь, он окажется в ловушке. И на рассвете или позже, когда Хейзелтон снова придет в сарай, Мэтью все равно придется с ним встретиться! Лучше попытаться прорваться сейчас, пока можно, решил он. Но тут мешает солома. Она скрывает его, но она же помешает бежать.

Однако сейчас его внимание снова переключилось на кузнеца. Тот повесил фонарь на крюк в стене рядом со стойлом и сейчас обращался к лошади, к которой явно был неравнодушен.

— Милая моя Люси! — говорил он расплывающимся голосом. — Девочка моя хорошая, красивая! Ты меня любишь? Знаю, знаю, что любишь!

Он что-то ворковал и шептал лошади на ухо, и хотя Мэтью не все слышал, он начал понимать, что эта привязанность куда сильнее, чем у человека к своему четвероногому помощнику.

Хейзелтон снова появился перед его глазами. Он всадил топорик в стену возле двери и дверь притворил. Когда он повернулся, у него на лице блестела испарина, и глаза — направленные на Люси — будто утонули в темно-багровых впадинах.

— Прекрасная моя дама, — сказал Хейзелтон с улыбкой, которую иначе как похотливой назвать было бы нельзя.

У Мэтью холодок пополз по спине. Он начинал понимать, что собирается делать кузнец.

Хейзелтон вошел в стойло Люси.

— Хорошая Люси, — сказал он. — Хорошая и красивая Люси. Ну-ка! Легче, легче!

Мэтью осторожно поднял голову, чтобы следить за движениями кузнеца. Света было мало, и поле зрения ограничено, но видно было, что Хейзелтон поворачивает лошадь задом к двери. Потом он, продолжая тихим и пьяным голосом что-то приговаривать, подвинул ее вперед и всунул ее голову и шею в станок, предназначенный для фиксации лошадей во время ковки. Закончив, он закрыл станок, и лошадь уже не могла бы выйти.

— Хорошая девочка, — сказал он. — Красавица моя!

Отойдя в угол сарая, он покопался в куче сена, запасенного на корм Люси. Он куда-то сунул руку и вытащил некий предмет. Был это тот мешок или нет, Мэтью не мог разглядеть, но предположил, что это может по крайней мере быть содержимым того мешка.

Хейзелтон вышел из стойла, неся что-то вроде тщательно сделанной упряжи из гладкой воловьей кожи. Кузнец покачнулся и чуть не упал под тяжестью ноши, но жгучее желание придавало ему силы. У этой упряжи были железные кольца на концах: те два кольца, которые Мэтью нащупал сквозь мешковину. Одно кольцо Хейзелтон закрепил на стенном крюке, а второе на крюке в ближайшей балке, растянув упряжь во всю длину перед входом в стойло Люси.

Мэтью понял, что за приспособление сделал Хейзелтон. Вспомнились слова Гвинетта Линча: «Изобретательный мужик, когда дает себе труд шевелить мозгами». Однако сейчас он явно не мозгам собирался дать работу.

В середине этого похожего на упряжь приспособления находилось сиденье, сделанное из кожаной решетки. Крюки располагались так, что железные кольца растягивали упряжь и поднимали сиденье на такую высоту, что сидящий оказывался прямо под хвостом Люси.

— Хорошая Люси, — задыхаясь, бормотал Хейзелтон. — Милая моя красивая девочка.

С голым задом и торчащим штырем он подкатил бочонок — пустой, судя по тому, с какой легкостью он с ним управлялся. Потом кузнец встал на бочонок, задом опустился на кожаное сиденье и поднял лошади хвост, который начал тут же мотаться в стороны, будто в радостном предвкушении.

— Ага! — выдохнул Хейзелтон, вводя свой член в канал Люси. — Ух ты девочка моя!

Мясистые бедра кузнеца задергались взад-вперед, глаза его закрылись, лицо раскраснелось.

Мэтью вспомнил, что говорила миссис Неттльз о покойной жене Хейзелтона: «Я случайно знаю, что он обращался с Софи как с трехногой конягой до самой ее смерти». Теперь было совершенно ясно, что Хейзелтон предпочитает кобыл четвероногой разновидности.

И еще ясно было, почему Хейзелтон так хотел, чтобы аппаратура для его странных удовольствий не была обнаружена. В большинстве колоний скотоложство каралось смертью через повешение, а в некоторых — колесованием и четвертованием. Преступление было редким, но отвратительным. Два года назад Вудворд приговорил к повешению работника, который совершил акт скотоложства с курицей, свиньей и кобылой. Закон также предписывал предать смерти животное и похоронить в одной могиле с насильником.

Мэтью перестал смотреть на мерзкое зрелище и уставился в землю. Но он не мог усилием воли перестать слышать звуки страсти, которыми награждал Хейзелтон свою четвероногую возлюбленную.

Наконец — непонятно, сколько прошло времени — конюшенный донжуан застонал и вздрогнул: копуляция подошла к высшей точке. Люси тоже фыркнула, но скорее с облегчением, что этот жеребец закончил свое дело. Хейзелтон рухнул на круп лошади и заговорил с такой фамильярностью любовника, что Мэтью покраснел до корней волос. Такие речи были бы недостойны между мужчиной и его женщиной и уж совершенно бесстыдны между человеком и его кобылой. Явно кузнец перестарался, куя подковы на раскаленном докрасна горне.