Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Измозик Владлен Семенович

Секретные сводки отмечали, что целые районы страны оставались вне какого-либо политического влияния и не были затронуты какими-либо техническими новшествами. Например, характеризуя прибывшее в армию пополнение, ленинградские чекисты указывали, что «некоторые сибиряки не знают, например, кто такой Ленин; не понимают, зачем их призвали в Красную Армию. Был случай, когда прибывшие черемисы, выходя с вокзала, в панике разбежались от автомобильного гудка. При появлении аэроплана они <…> прятались под крышу» [1032].

В результате «просвещение» красноармейцев сводилось к поверхностной идеологической обработке и достаточно примитивному усвоению ими начатков культуры. Такое же положение было характерно и для основной массы коммунистов. Отвечая на вопрос анкеты в 1920 году «В чем выразилась работа по саморазвитию?», член партии Иван Кунин, управляющий домом, написал: «Участвовал в похоронах тов. Воскова» [1033]. На протяжении 1920‑х годов, несмотря на все усилия системы политического просвещения, окультуривание основной массы населения, в том числе членов партии, происходило крайне медленно. Это проявлялось, в частности, в недоверчивом и даже враждебном отношении к интеллигенции. Сводка Краснопресненского райкома столицы в декабре 1925 года сообщала, что в бюро ячейки станции Подмосковной завязался спор о приеме детей специалистов в вузы. Звучали голоса, что «рабочий снова останется неграмотным, а дети специалистов получат науку. И снова наши дети будут работать на специалистов» [1034].

Горный техник П. Б. Краснянский из Шахтинско-Донецкого округа писал в местную газету в 1927 году: «Грамотного у нас недолюбливают, как и богатого» [1035]. В 1928 году сводки с удовлетворением отмечали, что в связи с фальсифицированным «шахтинским делом» «недоверие со стороны рабочих к специалистам естественно увеличилось» [1036]. Вообще секретные сводки чекистских и партийных органов о ситуации в Академии наук на всем протяжении 1920‑х пытались убедить партийное руководство во враждебности настроений ученых и бесплодности их работы.

Весьма заметно снизился уровень подготовки специалистов. Причинами этого были сокращение расходов на их обучение, проведение классового отбора при приеме в техникумы и вузы, стремление волевым путем насаждать новейшие методики обучения, разрушая накопленный опыт, сильная занятость студентов общественными обязанностями. Например, в 1926 году более 60 % поступавших в вузы Ленинграда «не сдали испытаний и это в условиях допущения в ряде вузов повторных экзаменов <…> с несколько пониженными требованиями». При этом горком ВКП(б) «особо подчеркивал необходимость не допустить превращения экзаменов в конкурсные». В результате приемным комиссиям удалось добиться «относительно высокого % партийцев и комсомольцев, принятых в вуз», но не благодаря высокому уровню знаний поступивших, а тому, что «значительная часть их была принята без экзаменов в числе рабфаковцев», так и особо внимательному отношению к ним приемных комиссий [1037].

Ощущение кризиса образования чувствуется и в частной переписке. Житель Ленинграда писал во Францию в декабре 1924 года:

Студенты просто неграмотные и необразованные люди. <…> «Поменьше учебы и культурности», «Больше политики и общественности». Этот лозунг сказан на конференции учеником средней школы, можешь представить себе, насколько это соблазнительно необразованной молодежи, и какие результаты это дает. Лекций в вузах нет. Эта система отменена как старая, а новое — «Лабораторные занятия», но для них нет пособий, материала и руководителей для всех, словом — рай [1038].

Ему вторило письмо в Вологодскую губернию:

Советская власть проводит реформу высшей школы, увеличивает на кумаче производительность труда, и ей нет дела до того, что выйдут неграмотные специалисты, лишь бы были вы красные спецы <…>. Нагружают каждого студента общественной работой, не считаясь с тем есть ли время. Впечатление студентов таково, что из высшей школы выйдут не высокообразованные специалисты, а уличные агитаторы <…> приходится вести усиленную борьбу с той партийной группой студенчества, которая проводит эту вредную линию. <…> Высшая школа теперь опошлилась и научный уровень ее в целом значительно понизился и когда придет лучшее время, неизвестно [1039].

Эти субъективные ощущения подтверждаются официальными документами. В отчете Наркомпроса за 1926 год отмечалось, что выпускник технического вуза «не умеет логарифмировать, слаб в решении квадратных уравнений, понятия не имеет подчас о биноме Ньютона и даже не всегда тверд в арифметических действиях над дробями. <…> Полное незнание иностранных языков <…> затрудняет усвоение и понимание научной терминологии» [1040]. Введение в 1926 году конкурсного набора вызвало негодование части пролетарской молодежи. Крестьянский юноша Н. Редько жаловался лидеру ВЛКСМ Н. П. Чаплину, что таким, как он, дорога в вузы закрыта, ибо там «засели сынки кулаков, нужна монета» и что батрацкая молодежь не может попасть даже на рабфак, поскольку «и там требуется конкурс» [1041].

В научной литературе нередко пишут, что 1920‑е годы были периодом исключительного расцвета всех областей духовной жизни, поскольку коммунистическая партия еще не определила окончательно своего отношения к различным течениям и группам в литературе и искусстве [1042]. Материалы политического контроля и цензуры показывают, что это утверждение требует серьезных уточнений. В мае 1922 года было создано Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит), на которое были официально возложены обязанности предварительной цензуры. В его состав входил Главный комитет по контролю за репертуаром и зрелищами (Главрепертком). Не касаясь всей его деятельности 1920‑х годов, чему посвящена специальная монография А. В. Блюма, отметим, что, по данным автора книги, под запрет попадало от 1 % произведений, поступавших от государственных, партийных, профсоюзных и прочих официальных издательств, и до 5 % — от частных и кооперативных издательств. Главлитом в 1925 году было запрещено 110 рукописей, а исправления и вычерки применены к 683 рукописям, что составило около 10 % всех разрешенных к печати. В Ленинграде число рукописей с вычерками порой доходило до 17–18 % [1043].

Какие же основные претензии предъявлялись цензорами Главлита к писателям? Бюллетень Главлита за 1924 год указывал, что, например, имажинисты (А. Мариенгоф, В. Шершеневич, Р. Ивнев и др.) «открыто заявляют себя идеологами мещанства», вследствие чего «Главлит вычеркивал отдельные строчки и снимал целые стихи, делал предупреждения». Авторы журнала «Русский современник», издававшегося в Ленинграде, обвинялись в стремлении «уйти от современной нам действительности: Н. Клюев описывает эпоху царя Алексея Михайловича, а А. Ахматова «уносится в библейские времена». Был запрещен рассказ Г. Алексеева «Солнце мертвых», хотя «чисто политического содержания в нем нет, но своеобразное, психологическое насыщение темы о голоде делает рассказ неприемлемым и вредным» [1044].

Бюллетень Главлита за 1927 год нашел «идеологические дефекты» у писателей Ф. Гладкова, А. Малышкина, А. Тарасова-Родионова и многих других. Крестьянского писателя С. Подъячева упрекали в том, что «он мало останавливается на новых элементах деревенской жизни, на светлых ее сторонах». Был запрещен роман С. Гехта «Государственный преступник», где «коммунисты впадают в духовное ничтожество, состоя на положении любовников и приживалов у распутной светской львицы». Не была разрешена «большая часть книги» стихов М. Светлова, ибо это «поэт с болезненной, надломленной психикой» и «основной мотив сборника» — «и в жизни, и в литературе — неблагополучно» [1045]. С конца 1926 года благожелательное в целом отношение власти к С. Есенину сменилось грубыми нападками и обвинениями в «идеологии хулиганства». Свою монополию на истину в области искусства стремились утвердить такие организации, как Ассоциация художников революционной России (АХРР), Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП).