Будущее - Дмитрий Глуховский

— Я знал, что ты тоскуешь по свежей крови! — смеется Шрейер. — Кровосос! Это Максимилиан, он в совете директоров «Клауд Констракшн», это они застроили половину континента и рвутся застроить вторую…

— Если вы прекратите ставить нам палки в колеса! — хохочет Максимилиан.

— Разумеется, я в курсе, — киваю я.

— А это Рик, — продолжает Шрейер, указывая на благородного героя, только что сбросившего доспехи гоплита и не успевшего побриться. — Поздоровайся, Рик! Рик у нас отвечает за связи с правительством в «ТермоАтомике»…

— Так в «ТермоАтомике» или у нас? — улыбаюсь я Рику.

— Да ты весельчак! — подмигивает мне Рик. Эллен смотрит в окно; в экран.

— Пойду поздороваюсь с вашей супругой, — сообщаю я Шрейеру.

— Бросьте! — отмахивается Рик. — Какой интерес?

— Эрих, клянусь, люди у тебя за спиной уже шепчутся… — поддерживает Максимилиан. — Женатый… Может, детей еще заведешь?

— Послушай, старик, но ты же держишь дома кошку? — смеется Шрейер.

— Мне, кстати, пришлось ее стерилизовать — столько было вони, воплей и шерсти, караул! Зато теперь у нас полная гармония.

— Я подумываю сделать со своей то же самое, — ослепительно улыбается Шрейер. — Но выбрасывать? Это жестоко!

— Позвольте, — кланяюсь я им. — Я все же поздороваюсь. Мне-то она женой не приходится.

Я подбираю на столе два бокала с вином и подхожу к Эллен.

— Начинаю вас понимать.

— Не думаю. — Она не оборачивается.

Пытаюсь сообразить, что сказать еще; Эллен и не думает мне помогать. В зале превосходная акустика: все, о чем беседует сейчас Шрейер со своими друзьями, ей отсюда слышно. И мне кажется, что подслушивать такое ей приходится не впервые.

— Говорят, сенатор Шрейер — последний женатый человек в Партии, — тяну я. — Наверное, это все же чего-то да стоит.

— Вы имеете в виду — чего это стоит мне?

Шрейер машет мне рукой — мол, хватит там, иди к нам, тут весело!

— Простите, что не отвечал вам, — говорю я. — У меня было трудное время.

— Представляю. А я вот не знаю, как со скукой бороться. Тоже беда.

— Смените обстановку, — предлагаю я. — Съездите куда-нибудь, развейтесь. В Россию.

— Что вы, — ровно произносит она, так и не поворачиваясь ко мне. — У меня поводка дальше трех метров не хватит.

Что тут сказать еще? Я кланяюсь ее восхитительному затылку и возвращаюсь к Шрейеру и его друзьям с двумя наполненными бокалами.

— Вижу, тебе она сегодня тоже не благоволит, — добродушно потешается надо мной Шрейер. — Гормональная буря! Всем в укрытие! Видишь, что бывает с людьми, которые отказываются принимать таблетки безмятежности? Рано или поздно их приходится переводить на успокоительное.

— Вы умеете убеждать, — улыбаюсь ему я.

— Ян! Ну что за «вы»? Мы же договаривались… — Он глядит на меня укоризненно. — Давай пройдемся. Простите нас, ребята… — И, забросив Эллен, мы плывем по бесконечной анфиладе комнат, как бы расположенных по одной стене некого несуществующего дворца в несуществующей Древней Греции. — «Клауд» требует смягчить меры по ограничению рождаемости, можешь вообразить? Говорят, для текущей популяции вопрос жилья решен, им некуда развиваться! И все клянчат, клянчат…

— Но ведь в жилье дело в последнюю очередь, — замечаю я. — А вода? А энергия? А пища?

— В следующий раз будешь моим адвокатом. — Шрейер показывает мне большой палец. — Но этих прохвостов интересуют только недополученные миллиарды. Говорю ему: мы с таким трудом загнали джинна в бутылку, не вздумайте даже поднимать этот вопрос! Хотите, я рекомендую вашу компанию нашим индийским коллегам? Отличный, перспективный рынок! Жаль, ты не видел, как он на меня уставился. И-индия? Разве там не радиоактивные джунгли? Именно, отвечаю я ему. Джунгли и пустыня там, где были Индия и Пакистан. Только потому что кто-то позволил людям размножаться бесконтрольно! Результат? Перенаселение, война с соседом за территории, освященная религией, что, кстати, характерно, а потом, разумеется, ядерный конфликт и сто миллиардов жертв. Теперь эти джунгли осваивает Китай, потому что в мудром Китае все население поголовно подвергли кастрации еще двести лет назад, и эти двести лет у них — эра стабильности. А последние живые индусы у нас, в Барселоне…

— Были.

— Что? Ну да. А он знаешь, что мне говорит? Говорит, зато Индии есть куда развиваться! — Сенатор смеется. — Ну разве не циничный подонок?

— Он деловой человек.

— Деловые люди совершенно бездушны, — сокрушенно качает головой Шрейер. — Миром правят не деньги. Миром правят эмоции. Поэтому, — подмигивает он мне, — будущее не за этими динозаврами, а за фармацевтикой. Из пяти новых членов, которых мы принимает в этом году в Партию, трое — акционеры крупных фармкомпаний. Будем получать антидепрессанты со скидкой. И кстати, таблетки безмятежности! — Он хлопает меня по плечу. — Послушай, — продолжает он тем же тоном, — ты ведь избавился от той девчонки, а?

— Избавился, — отвечаю я.

Холодею, понимая: он знает, что в измельчителе ее останков не было, и наверняка ему показывали записи с вокзальных камер, а может, и со шпионских устройств у меня дома.

— Избавился, но позже. Там были какие-то люди, мне пришлось отвезти ее в Барселону, потому что…

Вроде я не собирался врать и оправдываться — и начинаю именно оправдываться и врать. Все сразу выстраивается у меня в голове: убил, но не в Европе, я решил отвезти ее в Барселону, потому что таково было ее последнее желание, нет, глупость, потому что там проще было уничтожить тело, так чтобы ничего не осталось…

— Не надо деталей. — Он вздыхает. — Мне вполне достаточно твоего слова, Ян. Я тебе верю.

Мы молчим и просто мигрируем из комнаты в комнату — мимо прекрасных юношей и дев, смеющихся и счастливых, пирующих и любезничающих друг с другом.

— Рокамора, — как бы никому рассказывает Шрейер. — На него ведь работают исключительно талантливые взломщики. Стерли все его данные из базы… Теперь никто толком не может его опознать. А эта комедия с проектором Мендеса, с турболетами… — Сенатор качает головой. — Зато он нескучный противник. Мендес, кстати, собирается выступать в Лиге Наций. Будет обвинять Партию в бесчеловечности и требовать отменить Закон о Выборе. Ну разве не кремень мужчина?

— Будет голосование? Нам это ничем не угрожает?

— Мендес? Нам?

Он похохатывает: отличная шутка. Отвечать на этот вопрос, видимо, нет смысла.

— Ты слышал, что сказал Максимилиан, так ведь? Последний раз новые лица в Партии появлялись несколько десятков лет назад, Ян. И, поверь мне, для меня представить тебя этим людям — важное решение. Тебя ждет блестящее будущее.

Мне неловко от всего этого: от моего несоответствия этим людям, этому месту, этой роли.

— Чем же я обязан? — спрашиваю я.

Сенатор смотрит на меня странно — как тогда, при первой нашей встрече, когда с него впервые сползла маска. На мой вопрос он не отвечает; кажется, он его и не слышал даже, да и размышлял вовсе не о том, что произносил вслух.

— Знаешь, Ян… — Он кладет руку на мое плечо. — То, что я сейчас скажу — глупо, сентиментально и… И если кто-нибудь из Совета это услышит, может случиться скандал. Но…

Мы останавливаемся. Комната пуста. Смех еле доносится откуда-то издали. Воображаемый бриз шевелит рисованные ветви за фальшивыми окнами. Шрейер сощуривается, долго не решается договорить.

— Ты знаешь, что мы не заводим детей. Вам, Бессмертным, запрещены отношения с женщинами… В Партии таких ограничений нет, но детей нам не дозволено. Не разрешено ни иметь, ни даже желать… Но…

Он мнется, будто мальчишка.

И вдруг сверху, звуковым потопом переполняя всю многокилометровую башню, утробно зовут могучие трубы — и перебивают его.

— Ты… Ты тот сын, которого у меня нет, Ян, — сконфуженно комкает Эрих Шрейер. — Которого не может быть. Прости. Пойдем, нас ждут.

Нет, погоди… Постой… Что? Что он имел в виду?!

Но об этом больше ни слова; сенатор вихрем мчится вперед по переходам и помещениям, в которых я один непременно заплутал бы. Я не могу ничего понять; спешу за ним, хочу задержать, заставить договорить до конца!

Вдруг все, что случилось со мной с первой нашей встречи, перестает казаться мне совпадением; его внимание, его опека, его терпение, доверие, которое я обманул, — и его готовность обманываться дальше…

Может, это не кредит, который он пытается мне всучить, а… Возврат давнего долга? Словно он когда-то давно потерял меня — а теперь нашел и не хочет больше отпускать от себя. Словно…

В Наос Шрейер вводит меня через небольшой боковой ход, в то время как остальные еще толпятся в дверях. Я тут еще не бывал. Бессмертных обычно допускают сюда только в качестве охраны.

Великий Наос — квадрат, вписанный в окружность башни, и длины в нем — многие сотни метров. Колонны вздымаются до самого небосвода — и подпирают его собой. Пол выложен мрамором — подлинным, сколотым и исцарапанным, старым. Мы ступаем босыми ногами по тем же плитам, которые три тысячи лет назад холодили ступни древних эллинов. Складывая храм из этого камня, они верили, что он станет прибежищем Афины, Аполлона или Зевса. И тут — мы. Странное чувство.