Громов: Хозяин теней - Екатерина Насута

— Чего⁈

— Того. Парень вроде неплохой, без гнильцы. Обучу, чему умею. Одному, Савелий, тяжко. Даже благородным.

— Я не благородный. Я… бастард.

— Ага, неублюдок…

— Это как?

— А это раньше, — Еремей вытащил из кармана жестянку и, открутивши, протянул мне. — На от, съешь ландринку. Помогает, говорят.

Я взял парочку. Есть не хотелось. Скорее наоборот сытым был по самое горло. Но лимонно-кислый привкус ландринок успокаивал.

— Раньше многие господа псарни держали. И теперь-то есть те, кто охотою балуются. Вот породистых и случали промеж собой, да не абы как, а по науке. Но бывает, что псарь не ублюдёт течную суку, она и сбежит, погуляет, а после и родит нагулянных. Вот таких и называли неублюдками. Но это выговорить тяжко.

— В морду бы тебе… вам.

— Дорасти сперва, — и скалится этак, насмешливо.

— Дорасту… но на кой мне денщик? И Метелька, он скорее друг… наверное.

— Наверное, — соглашается Еремей. — Да и не совсем, чтоб денщик, если так-то. В прежние времена…

Вот многое он про те самые прежние времена.

— Как подрастал в семье наследничек, то ему и выбирали дружка-приятеля из простых, такого, чтоб и бойкий, и с рожи приятный, и собою складный. Вместе и растили. А после уж шёл он служить. Если так-то, глядишь, и ближником становился… но об этом ещё равно. Главное, что хорошо это и пользительно очень, когда есть рядышком человек, который и ботинки почистить способный, и дело исполнить тонкое, такое, какое не всякому поручишь.

Наверное.

Всё одно это как-то тяжко в голове укладывается. Или с того, что голова эта сама по себе трещит.

— А он… не обидится?

— Думаешь, будет лучше, чтоб к Мозырю пошёл? Со шлюх копейки трясти? Или вот иконками ворованными приторговывать? А после или на каторгу, или сразу в могилу?

Так-то оно так. В разрезе иных жизненных перспектив Еремеев вариант очень даже выигрышным смотрится. Но мне всё равно странно.

Тень тем временем уселась и принялась вылизывать когтистую лапу. Нет, точно кот, только страшенный и с клювом.

— Еремей… Анисимович, скажите… я слышал разговор ваш. С Евдокией. Про сумеречника. Значит, он всё-таки есть?

— Возможно, — признался Еремей нехотя.

Вот что мне нравится, так это его к Савке отношение. Он не врёт, хотя мог бы сказать, что это так, болтовня досужая бабская, и на самом деле всё хорошо. А ещё не давит силой. Не приказывает заткнуться и не думать.

— В приюте? И почему так важно, что умирали в один день… ну или около того?

— Метелька! — крикнул Еремей, повернувшись ко входу. — Ходь сюда, бестолочь! Прячется он… потом научу, как прятаться надо.

— Я… просто… водички вот нёс.

— За дверью стоячи? — Еремей фыркнул, но кружку взял и осушил до дна. — Тут брал? Ничего… дружок твой всё про сумеречников пытает. Говорит, завёлся тут один, в приюте вашем.

Метелька только охнул и, прижавши кружку к груди, перекрестился другой рукой. А после губы поджал и сказал решительно так:

— К Синодникам надо тогда…

— Знают, — отозвался я. — Только… то ли не хотят лезть, то ли свою игру затеяли.

Еремей кивнул, стало быть, со мною согласный.

— Эти всегда играют… в общем, слушать слушай, и мозгами шевели, — Еремей забрал кружку и, осушивши одним глотком, вернул Метельке. — Может, чего скажешь толкового… ты ж тут давно?

— Не так, чтоб особо… год скоро.

— Год… но всё одно, парень бойкий, должен был слыхать, что говорят. Так вот, спрашивает твой дружок, отчего это забеспокоилась Евдокия Путятична, прознавши, что каждый год в один день кто-то да помирает?

Метелька нахмурился.

Насупился.

Губы шевельнулись.

— Да не из тех помирает, которые дюже хворые, а из тех, что и не больные вовсе… — продолжил Еремей.

— Это… это… это выходит, что колдун тут… мне бабка сказку ещё сказывала, про колдуна… мы ещё после нашего мельника все боялись, тоже думали, что колдун он! А он, как хвороба пришла, так первым и помер. Значит, не колдун… колдун-то бы живо жизнь сменял. Там это… история… ну про то, как сиротка один на мельницу попал. И мельник взялся его делу учить. Только это не мельник был, а всамделишний колдун![1] И у него дюжина учеников была. А как зима приходила, так один помирал! И это… не сам собою… колдун его жизнью от смерти откупался, стало быть.

— А спасла всех влюблённая девица, — закончил Еремей, когда Метелька набрал воздуха, чтобы продолжить рассказ. — Сказки — это сказки, да в них тоже случается правды зерно. Сумеречник, когда тень в себя принимает, заключает с ней своего рода договор. Тень его душу не трогает. Менять меняет, не без того, но не жрёт. Однако и ей тяжко. Питаться она может и иначе, поддерживая себя… страданиями там, болью. Иными тенями.

И на нас глядит превыразительно.

— Но этого мало. Истинная сила в душах, а потому раз в год сумеречник и скармливает тени… жертву. Или жертвы. Тут уж какой заклад положен… или, может, если тварь старая, то и корму надобно больше? Кто их знает, — тут Еремей слегка задумался. — Тут всё непросто… сумеречников прежде встречать не доводилось. Так, слыхал кое-что от умных людей… сколько правды — не знаю, но говорили, что не любая жертва подойдёт. Вспоминай, Метелька… середина лета скоро.

А стало быть, тварь заберет троих.

Должна.

И если так… могла ли она испугаться? Про меня заговорили. Слухи… опять же, не факт, что человек, тень принявший, многое знает про Охотников. Слухи же изрядно искажают и способности, и в целом информацию. Мог ли человек испугаться, что я помешаю исполнить договор?

Мог.