Журнал Наш Современник 2009 #3 - Журнал Современник

Неестественность судеб бьёт в глаза, и поэтому сложно сопоставить, как этого, видимо, желает автор, "Музоньку" Веру и чеховскую "Душечку" (героиню одноименного известного рассказа Чехова, которая умела виртуозно проникаться идеями своих избранников). Оживить свою героиню Владимир Костин не в силах.

Композиция — самая уязвимая сторона построения произведений Владимира Костина. Так, распадается повесть "Рожок и платочек", полифонизм структуры автору не удаётся при всём желании. Повествование ведётся от имени едва ли не десятка действующих лиц. Характеры и манера речи так и остаются неопределёнными.

Неправдоподобна идиллическая до приторности любовь Володи и Ляли, сладенькая, как в дешёвой песне, наскоро сочинённой на погибель дурачков и дурочек.

В этой же повести на финальных страницах, чтобы — на видном месте, находим небольшое историко-социальное исследование морального облика воспитанниц Смольного института (героиня повести — старуха Агафья вспоминает прошлое). Чёрная клевета, наряженная в кукольное платьице:

"Нинетта… подвержена была нимфомании, добивалась меня долго и, ко-

нечно, безутешно. Потом она сошлась с одной девочкой-малюточкой, не в ущерб нашей дружбе".

Вот теперь можете подражать! Изящества-то, изящества… Куда Бунину с его "Легким дыханием"!

Апогей мутного бездумья — рассказ о психологических комплексах цыпленка, съеденного к Новому году, — тоже находим в повести "Рожок и платочек". Как много наболевшего включил автор в своё произведение!

Повесть "Годовое кольцо" состоит из нескольких самостоятельных частей. Рассказчик вспоминает какие-то эпизоды из жизни, куда-то направляется, слышит чьи-то разговоры. В общем, это неудачный, несложившийся набор лирических отступлений. Определяющей нитью повествования, вопреки воле автора, становится бахвальство тонкостью собственных переживаний.

Не то автор решил "заговорить красиво", не то поленился перечитать написанное, но в этой повести встречаем множество смешных ляпсусов, неправильностей, псевдопоэтических глупостей:

"Древние слова Начало и Конец — однокоренные, в них жизнь — не сон, в них жизнь есть КОН. Это приговор, зовущий в простор".

"Передо мной висит в воздухе ветхое, но красивое — барское левое ухо старика".

"Здесь красные лица напоминают о снегирях. В основном — о пожилых снегирях".

О прохожих, бегущих в морозную погоду: "…они храпели, как кони, с облезлыми красными мордами". Осенняя упавшая листва, по мнению автора, пахнет скипидаром.

Повести и рассказы Владимира Костина полны ложной многозначительности и утомляют однообразием. Будто одни и те же лица (даже не лица, а наспех раскрашенные болванки на шарнирах) мелькают перед нами в интерпретации одного сюжета.

Уныло размазывая "опорные" понятия: смерть, болезнь, умерший ребёнок, психбольница — писатель начинает построение "шедевра". Название романа Владимира Шарова "Будьте как дети" — слова из Евангелия, но произведение, в котором много говорится о православии, вере и христианстве, по меньшей мере, холодно и механически написано, и возможно ли определить миропонимание автора как христианское? Это — не истинная убежденность, а игра и, отчасти, кликушество.

Вялое и аморфное начало (поток сознания, увы, не совсем ясного) как будто не обещает полноценного чтения. Неожиданно к середине книга начинает оформляться если не в роман, то в нечто среднее, средний жанр между романом и унылым эссе.

Ёрничество доминирует в авторской интонации. Лирический герой романа — тяжело больной эпилептик, прошедший курс лечения в психиатрической клинике. Вероятно, эти психологические особенности личности рассказчика должны обусловить заметную сбивчивость, затянутость и смутность повествования.

Так и вспоминается Пушкин:

Мутно небо, ночь мутна.

Сил нам нет кружиться доле…

Но автор "кружит и кружит" читателя.

Без достаточной убедительности строится биография полубезумного лирического героя.

Особенно странно его назначение по протекции товарища главой областного Комитета образования. Или это шутка в жанре абсурда? Но автору, задумавшему украсить повествование элементами абсурда, не хватает первозданной живости воображения.

Сколько помнит себя повествователь, с ним рядом была крестная — юркая маленькая женщина. По замыслу автора, она — юродивая. Вспомним традицию изображения юродивых в отечественной литературе: наивного и проницательного Николку в "Борисе Годунове", грубого и правдивого Гришу в "Детстве" Толстого, кротких бессребреников, привечаемых княжной Марьей в "Войне и мире"…

Юродивая в романе Владимира Шарова — это тип духовной искалеченно-сти, но нравственная сила её личности — вряд ли столь велика, как утвержда-

ет автор. Особенно отталкивающее впечатление производит её грязная брань во время припадков.

Повествователь при рождении окрещён Дмитрием, в честь святого царевича Димитрия. Исторический эпизод убийства маленького царевича пересказывается, вернее, интерпретируется в книге, как идиотический, бессмысленный. Даже не хочется вспоминать о строгой и трагической картине убийства царевича Дмитрия в пушкинском "Борисе Годунове".

В ткань повествования включена, видимо, абсолютно выдуманная история о маленьком северном народе энцах и его пророке (или лжепророке) некоем Перегудове, история, якобы случившаяся во второй половине XIX — начале XX века. Перегудов в одеянии горца (он служил солдатом на Кавказе) сходится в духовном сражении с энским шаманом… Но автор сочиняет слишком бледно для сказочника, слишком схематично и скучно для социального сатирика.

Ещё более тягостное впечатление производит ироническая, если не глумливая, интерпретация последних лет жизни Ленина. "…Именно Троцкий через профессора Гетье передал, что Ленина хотят отравить, и скорее всего яд будет подсыпан в хинин. И вот в дневнике Крупской читаем, что с лета двадцать третьего года Ленин отказывается принимать любые лекарства, кроме слабительного и йода. […] Цекисты, конечно, подобрали Ленину врачей на все руки. Они лечили его и были при нём соглядатаями, лечили и травили ядами".

Ленин на пороге смерти, следуя иронической концепции автора, обращается с молитвами к Богу и мечтает о походе беспризорников в Иерусалим.

Дети в книге — с отклонениями в развитии; похотливые (воспитанники интерната); чудный, болеющий и умирающий ребёнок; замкнутые; отчаянно-восторженные. Все они вспомнятся терпеливым читателем с тяжёлым чувством.

Концовка романа могла быть более интересной, напоминая финал знаменитого фильма Феллини "8 1/2". Герои повествования, разом появляясь перед глазами лирического героя, шествуют колонной. Но описание вышло надутым и легковесным.

Бездомьем и выморочностью отзывается книга Владимира Шарова. Единственное реальное, осязаемое — мат, слова грязной брани, которой автор "окропляет" своё "православное" повествование.

В романе "Будьте как дети", как и в книге Ильи Бояшова, есть претензия на подмену в сознании читателя картины отечественной истории пустой забавной картинкой.

"Зачем же и в нынешних писателях предполагать преступные замыслы, когда их произведения просто изъясняются желанием занять и поразить воображение читателя? Приключения ловких плутов, страшные истории о разбойниках, о мертвецах и пр. всегда занимали любопытство не только детей, но и взрослых ребят; а рассказчики и стихотворцы исстари пользовались этой наклонностию души нашей", — читаем в одной из пушкинских критических статей.

Когда писатели прошлого говорили о необходимости развлечь читателя, — они подразумевали: отвлечь его от бытовых дрязг, возвысить душу приобщением к красоте. Развлечь читателя — агрессивно настаивают профессионалы пера славного настоящего — это значит: до отказа набить ему, подлецу, голову чепухой, чтобы и думать больше не мог, а то, глядишь, будет не как все, а нужно, чтобы все были одинаковые. Иначе говоря, читателя оболванивают под видом развлечения. Речь идет о прогрессирующем явлении, прямо противоположном декларируемой демократии.

Кроме того, в современной литературе вовсю используется приём, который, без сомнения, с презрением отвергли бы писатели-классики. Это — прямая эксплуатация страхов современного человека. Человек, живущий в мегаполисе, обзаводится разнообразными страхами: страх внезапной болезни и смерти, страхи за близких, страх одиночества, страх безумия и всякие другие мелкие ужасы, которые мог бы смешно олицетворить Метерлинк в "Синей птице": страх высоты, страх замкнутого пространства… Известно, что человек, у которого шалят нервы, всё воспринимает в ином свете: плохо написанная книга кажется ему значительной, и, вообще, он становится послушен и податлив. Демократия или нечто, противоположное демократии? В рассказе Гоголя "Пропавшая грамота" черти крадут у казака грамоту, писанную к царице. Он отыгрывает грамоту в карты и с трудом выбирается из преисподней.