Смута - Владислав Бахревский

В конце переговоров Сигизмунд потребовал от послов присяги, и они ему присягнули:

«Пока Бог нам даст государя Владислава на Московское государство, буду служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому Жигимонту Ивановичу».

Король, ничего пока не добившийся своей военной силой, притягивал к себе многие взоры, в которых была надежда. Поддалась этому чувству, витавшему в русском воздухе, и Марина Юрьевна. Она своей рукой написала Сигизмунду очень искреннее, смелое письмо:

«Уж если кем счастье своевольно играло, так это мною, ибо оно возвысило меня из шляхетского сословия на высоту Московского царства, с которого столкнуло в ужасную тюрьму, а оттуда вывело на мнимую свободу… Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией, утвержденное признанием за мною титула московской царицы, укрепленное двойной присягой всех сословий Московского государства. Я уверена, что Ваше величество, по мудрости своей, щедро вознаградите и меня, и мое семейство, которое достигало этой цели с потерею прав и большими издержками, а это неминуемо будет важною причиною к возвращению мне моего государства в союзе с Вашим королевским величеством».

Имея при себе Казановскую, немок-фрейлин, двух монахов да остатки своего придворного штата, Марина Юрьевна делала вид, что она ровня королю, что ему есть смысл поискать у нее союза. Король только поморщился, прочитав послание. Игральная карта Марины лежала в колоде среди отыгранных, среди битых карт.

Так королю казалось. И многим другим тоже.

Марина Юрьевна явилась к Заруцкому, одетая в мужскую шубу, чтоб не быть узнанной шпионами Рожинского. Заруцкому привезли в подарок три медвежьи шкуры, с башками, с лапами.

– Выбирайте! – предложил он, не поминая ее титула, как ровне.

– Я пришла, Иван Мартынович, по делу.

– Какое у вас может быть дело? Все дела у короля да у гетмана.

– Нашлось и у меня одно.

Заруцкий, усмехнувшись, взял со стола грамоту Вора.

– Это, что ли? – Подошел к печке, бросил грамоту в огонь. – Принимайте шкуру, ваша милость, или, если вам больше нравится, ваше величество! Какие зверюги! Страсть Божья!

Марина Юрьевна повернулась и вышла. Она приехала домой и с порога приказала фрейлинам:

– Переоденьте меня! Во все лучшее! Распустите мне волосы. Шапки не надо.

Царица явилась вдруг в ставку ротмистра Борзецкого, отпущенного из плена Иваном Ивановичем Шуйским-Пуговкой.

– Рыцари! Воинство! – звала по-мальчишески, ломающимся высоким голосом, словно осталась одна среди леса. Шла от солдата к солдату, ища глаза, говорила с болью, дрожа то ли от сильнейшего волнения, то ли от холода.

– Пожалуйста! Я прошу вас! Не покидайте царя Дмитрия. Не лишайте себя за тяжкие ваши труды заслуженной награды. Что вам даст король? За какую службу? Вы не королю служили – царю. Не Польше, но России. Дмитрий Иоаннович – вечный ваш должник. Сигизмунд вас боится и ненавидит, царь Дмитрий вас любит.

Юный Борзецкий, застигнутый врасплох беззащитной красотой царицы, ее гордым отчаянием, последовал за нею, поклявшись в душе, что он умрет, но не позволит никому, хоть самому гетману, оскорбить эту великую женщину.

Марина Юрьевна перешла в ставку головорезов русского дворянина Постника Ягодкина. Прижимая к груди посиневшие на морозе руки, говорила по-русски, обращаясь к удивившемуся предводителю:

– Господин Постник Ягодкин! Служи супругу моему, твоему царю! Служи верой и правдой! День царского торжества будет торжеством твоей правды. Король посулит, да не даст. Польские короли бедны, как крысы. Каких денег вы ждете от него?! Не оставляйте, не оставляйте Дмитрия! Каждому воину кланяюсь. Всякую руку целую, взявшую меч ради Дмитрия.

Она шла дальше, дальше, увлекая за собой вооруженную толпу добровольных телохранителей.

– Пан Млоцкий! Извольте дать мне говорить с вашими солдатами, с моими солдатами! – Глаза Марины Юрьевны сияли сумасшедшей отвагой. – Воины! Не оставьте меня одну перед изменой, перед коварством!

По ее лицу бежали слезы. Она всхлипывала, в ее голосе не было надежды, одна только просьба.

– Идите к тому, кому служили! Кто позвал вас! Кто прошел с вами весь путь! С кем породнила вас пролитая кровь!

Она металась по табору, она хватала встречных солдат за руки, завораживала быстрыми, как в горячке, словами:

– Верь Дмитрию! Иди к нему! Торопись.

Когда при звездах Марина Юрьевна воротилась ко дворцу, силы оставили ее. Она бы рухнула, но ее подхватил Борзецкий и на руках внес в дом.

Наутро стало известно: князь Дмитрий Мастрюкович Черкасский с тремя сотнями русских воинов отправился в Калугу.

Две сотни поляков, бывшие с Мариной Юрьевной в Ярославле, явились к донским казакам и стали подговаривать идти к Вору.

– Не слушайте их! – урезонил легких на подъем донцов атаман Заруцкий. – Рожинский живыми из Тушина нас не выпустит.

– Если гетман пошлет на вас гусар, ударим ему в спину, – обещали поляки.

– С царем было сытно и покойно, от гетмана одни угрозы, – решили казаки и засобирались в поход.

Заруцкий в суматохе незаметно покинул стан, прибежал к Рожинскому, предал казаков.

Рожинский послал Млоцкого записать казачьи сотни в королевскую службу.

– Нужен нам твой король, как банный лист на заднице! – отмахнулись казаки от Млоцкого.

Переметные сумки у них были наготове, сели на коней, развернули знамена и отправились в Калугу. С казаками уходили татары Петра Урусова, два русских полка князей Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и Федора Михайловича Засекина.

Опережая общий казачий исход, приватно и спешно улизнули из Тушина бояре Вора: князь Алексей Сицкий, Андрей Нагой…

И снова пролилась река крови. Из-за предательства Заруцкого Рожинский успел устроить засаду. Гусар своих гетман вел на казаков сам. Донцы не успели развернуть боевые порядки, и поляки рубили их саблями, кололи пиками, убивали из ружей… Предали донцов и те поляки, что подбили их поскорее покинуть табор, не ударили в спину гетмана.

Князь Трубецкой, воин славный, уничтожил вставшие на его пути две польские хоругви и с полком Засекина ушел в Калугу…

Полторы тысячи казацких голов остались в поле. Многие утекли, куда конь унес. Большинство побросало оружие, покорилось.

– Рожинский зарежет меня, как курицу!

Фрейлины-немки смотрели на царицу с ужасом, но она, произнося это, кушала печеного налима и вкусно хрустела соленым груздем.

– Рожинский зарежет меня, как курицу, – говорила она дрожа, оставшись наедине с Казановской. – Спаси меня еще раз. Приготовь три лошади, купи конюхов. Пусть они проводят меня из табора.

– Вам надо изменить костюм.

– Барбара, достань мне одежду у тех же конюхов.

Вечерело, когда явился к Марине Юрьевне, с болью в глазах, но румяными розами по щекам, юный Борзецкий. – Государыня, помилуйте за гнусную весть, которую я обязан вам сообщить. На вашу честь собираются посягнуть люди в Тушине всесильные.

– Уж не гетман ли?

– Гетман, ваше величество. Совершенно пьяный, он грозится выдать вас замуж за своего слугу… У Рожинского вас оспаривает Заруцкий.

– Благодарю вас, мой рыцарь. Моя честь, моя жизнь ныне полностью зависят от самоуправства гетмана. Я ему живая не дамся.

– Ваше величество! Вам надо бежать.

Марина Юрьевна изобразила удивление, призадумалась, внимательным взглядом окинула фигуру Борзецкого.

– Я готов жизнь положить за ваше величество.

– Мы с вами одного роста, – сощурила глаза Марина Юрьевна. – Пан Борзецкий, подарите мне вашу одежду.

Борзецкий изумился, забормотал в большом смущении:

 – Я готов… Но мои сапоги… они не по ноге вашему величеству.

– Это верно! Гусару без сапог нельзя. – И махнула ручкой. – Сапоги сыщет Казановская.

– Я готов, только у меня с собой ничего нет.

– Вам найдут одежду, – успокоила Марина Юрьевна.

– Пустяки! Я завернусь в шубу! Когда вам угодно, чтобы я…

– Тотчас, мой рыцарь. Боюсь, у меня мало времени… Магда! – приказала она фрейлине. – Вы поедете со мной. Оставайтесь в женском платье. Скажите моему коморнику Георгу Гребсбергу, чтобы и он был готов. И пусть он придет ко мне. Выезжаем через полчаса. А теперь, пожалуйста, оставьте меня.

Она села к столу, размашисто начертала на листе бумаги:

«Без родителей, без друзей, без подданных и без защиты, одна со своей горестью, поручивши себя Богу, должна я поневоле ехать к моему мужу. Мне остается спасать себя, избывая последней беды и поругания. Меня держат как пленницу. В упоении шумных пиров клеветники гнусные равняют меня с бесчестными женщинами. Сохрани боже, чтобы кто-нибудь дерзнул мною торговать и выдать человеку, которому ни я, ни Московское царство не подвластны! Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Всевышним, что не перестану блюсти своей чести и славы. Бывши раз московской царицей, властительницею народов, уже никогда не соглашусь возвратиться в звание польской шляхтянки. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, войско не забудет присяги и наград, ему обещанных. Удаляюсь».