Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

Единственный звук, который нарушает тишину в комнате, — дыхание Тронда Хенрика. Он уже объяснял мне, что работа над книгами — это то, что дает ему силы жить.

Я надеялась, что мы уберем старое кресло-качалку, которое стоит возле печки, и поставим на его место елку. Ниссе стоит на секретере. Рождественская звезда чуть покачивается в проеме окна. Тронд Хенрик целует меня и запускает руку мне под свитер. Я вспоминаю про текст, что мне нужно переписать, и о том, что, если мне действительно придется все начать заново, лучше оставить основную канву и позволить тексту сделать неожиданный поворот, но я понимаю, что основная канва начинается с самого первого слова. Но дело не только в структуре, Лене не нравится вся идея со снегирем и крошками печенья, ей вообще ничего не понравилось. Тронд Хенрик проводит большим пальцем по груди одному ему известным образом, который доставляет мне наслаждение.

Эрекция появилась у Тронда Хенрика только на четвертую из проведенных вместе ночей. В третью ночь он плакал от бессилия, и тогда мне пришло в голову, что ничего не выйдет. Но потом, в четвертый раз, он, хоть и выглядел хмурым, повел себя очень решительно. Не могу сказать, что мне сразу все понравилось, но и дискомфорта тоже не было, появилась, по крайней мере, надежда; я испытала облегчение и радость, и он тоже был рад и горд, хотя старался этого не показывать. Он напоминал Майкен в тот момент, когда она забивала гол.

Тронд Хенрик кладет руку мне на живот и скользит ладонью под пояс брюк и дальше вниз.

Но тут Майкен зовет меня из своей комнаты. Рука Тронда Хенрика замирает между моих бедер, когда снова раздается крик Майкен. Он отпускает меня.

Я поднимаюсь к Майкен в комнату, оклеенную розовыми обоями, на тумбочке у кровати горит лампа; я все еще чувствую руки Тронда Хенрика на своем теле, губы покалывает. В этой комнате никогда не бывает по-настоящему тепло. На письменном столе в разных позах и комбинациях застыли фигурки, раскрашенные пастелью; Майкен никак не соглашается убрать их оттуда, потому что тогда ей придется в следующий раз все расставлять заново. Она говорит, что не может уснуть. Я присаживаюсь на краешек ее кровати, двойное окно расписано морозными узорами.

— Почему ты не можешь уснуть? — спрашиваю я.

— У меня столько мыслей в голове, — объясняет она.

— О чем же ты думаешь?

Она смотрит на меня с потерянным выражением на лице.

— Я не понимаю, как могут существовать паутина и снежные кристаллы.

Я смотрю на нее вопросительно, она взирает на меня с тем же выражением.

— Я имею в виду, — продолжает она, — что вот такое… — она пытается показать пальцами, — ну что вот такое… сложное может быть на свете просто само по себе. Просто быть.

Я отвечаю, что в мире вообще много такого, что мы не в силах понять. Я провожу рукой по ее волосам, они жирные, надо завтра встать пораньше и вымыть ей голову. Ванна холодная и неприятная, с прогнившим пластиковым ковриком, и Майкен неохотно принимает душ.

— Что бы ты хотела получить на Рождество? — меняю я тему разговора.

— Я бы хотела на Рождество поехать домой. Это был бы самый лучший подарок.

У меня холодеют ладони. В этом ее желании так много сентиментальности, страдания, чего-то из классической литературы. И я чувствую, как замерзаю. Я качаю головой.

— Я не смогу тебе это подарить.

Она медленно отворачивается к стене и закрывает руками уши. Я наклоняюсь к ней и легонько касаюсь губами щеки.

— Пойду посмотрю, как там куры.

Тронд Хенрик лежит на диване, уставившись в потолок, я подхожу к нему.

— Ты думаешь про свой роман?

— Если бы. Я думаю только о тебе — о твоем теле, о том, какая у тебя грудь, какая кожа.

— Я хочу тебя, пойдем в постель, — шепчу я. — Но сначала надо покормить кур. А потом уже ляжем.

Градусник на оконном стекле в кухне показывает минус четыре. Снова пошел снег, укрыл землю толстым слоем в несколько сантиметров. Если он не прекратится, завтра нельзя будет выехать, пока не пройдет снегоуборочная машина. Когда я приближаюсь к курятнику по тонкому снежному ковру, равномерное кудахтанье становится все более отчетливым.

Летом, в конце июля обе девочки были здесь, мы построили каркас для курятника, и я вошла в дом, чтобы приготовить молочные коктейли. В кухонное окно ярко светило солнце, я двигалась по кухне из света в тень и обратно. Достала молоко из холодильника, поставила кухонный комбайн на стол, надела передник, который Майкен сшила для меня в школе на уроках труда. Я выглянула на улицу, бросила взгляд на троицу, расположившуюся у красной стены сарая, на пшеницу, которая из зеленой становилась желтой. Фрёйя что-то крикнула, Майкен передала Тронду Хенрику какой-то предмет, маленькую картонную коробочку. Тронд Хенрик натягивал сетку для кур на деревянную раму. Это было все, что я слышала, — тук-тук-тук. Я разрезала стручки ванили ножом и достала из них семена. Вдруг Майкен вошла в кухню и, когда увидела, что я взбиваю молочные коктейли, издала громкий животный крик. Тут же ее лицо, блестящее от пота, оказалось прямо перед моим. «Я обожаю жить здесь, мамочка», — выпалила она. И уже через секунду она убежала из кухни на улицу. А меня словно накрыло стеклянным колпаком, я стояла посреди кухни совсем одна, такая счастливая. На склоне за сараем было полно цветов, по краям канав на въезде — красный клевер, колокольчики, лесная герань и купырь, анютины глазки и незабудки и еще ледвянец.

Как ребенок я запрыгиваю обратно на диван к Тронду Хенрику, он обхватывает меня и замечает слезы в моих глазах.

— Курица умерла, — шепчу я.

Он прижимает меня еще крепче к себе и гладит по спине. Мы замираем, только языки пламени в печке двигаются, дрова едва слышно пощелкивают и искрят.

— Она лежала на спине на полу, — говорю я. — Она была еще теплая, когда я пришла.

— Так лучше для нее, — шепчет Тронд Хенрик.

Я глотаю соленые слезы и всхлипываю, медленно и сосредоточенно вожу большим пальцем по шее Тронда Хенрика. Мне так жаль. Теперь я уже плачу вообще из-за всего — из-за бедной покойной Белоснежки, из-за Майкен, из-за разговора с Элизой, из-за обеда с Гейром, из-за папы, который мучается от рака.

— Пусть это звучит по-детски, но для меня важно именно Рождество, — говорю я.

— Это не по-детски, — шепчет он. — Мне это нравится. Ты мне нравишься. Но мне