Гений российского сыска И. Д. Путилин. Мертвая петля - Дмитрий Нечевин

Но Серенко, не обращая внимания на эти протесты, энергично принялся за дело.

— Перочинный ножик, кошелек, носовой платок и бумажник… — перечислял агент, передавая эти вещи в руки отца. — Ого!.. тысяча шестьсот шестьдесят рублей кредитными билетами, сто десять рублей золотом, и в кошельке мелкой серебряной монеты на рубль восемьдесят шесть копеек; в общем, сумма порядочная… вполне достаточная для заграничной поездки… например, до Гамбурга, а затем… в Америку…

— А где же остальные три тысячи пятьсот рублей?.. Разве успели уже перевести на заграничные банки? Предусмотрительно! — заметил отец, пряча вещи и деньги, отобранные у Шиманского.

— Вам это очень интересно знать… господин Лекок? Ищите верхним чутьем… и обрящете, а я вам все равно ничего не скажу… да и зачем буду откровенничать?

— Вам будет облегчено наказание.

— Вздор! Меня повесят, это так же верно, как вам выдадут награду за поимку преступника… сиречь меня… А теперь оставьте меня в покое… — И с этими словами Шиманский повернулся лицом к стене.

Отец поднялся с места:

— Серенко, вы останетесь здесь… в купе! При малейшей попытке Шиманского к бегству мы наденем на него кандалы. Руткевич будет здесь поблизости. Помните, преступник остается всецело на вашей ответственности!

— Господин начальник, я ручаюсь головой, что от меня этот господин не уйдет!

Перед выходом я еще раз взглянул на Шиманского; выражение его лица не предвещало ничего хорошего; злая улыбка искривила его губы, в глазах светилась решимость…

Я поделился своими впечатлениями с Руткевичем, когда захлопнулась за нами дверь купе, — недоброе он замышляет!

— Весьма возможно, Шиманский ни перед чем не остановится, чтобы получить свободу…

— Вы уверены, что Серенко не выпустит его из рук?

— О да, Семен Семенович обладает железными мускулами и большой прозорливостью… эти качества хорошо известны начальнику, иначе он велел бы связать руки Шиманскому, предосторожность, пожалуй, не лишняя, даже при таком партнере, как Серенко. Инженер, вы сами заметили, каким он зверем смотрит. Так и жди, что выкинет какой-нибудь кунстштюк. Ну, Бог не выдаст, свинья не съест, — да и я рядом тут буду, не мальчики мы… провести нас не так просто! Видали виды!

— Ну, желаю вам всякого успеха! — И, пожав руку Руткевичу, я отправился на свое место в соседний вагон, где нашел отца, заносящего заметки в свою записную книжку. Лицо его было совершенно спокойно и даже не утомлено, несмотря на пережитые им в эту ночь тревоги и опасность…

Мне не хотелось спать; нервное возбуждение еще не прошло.

— Господин начальник, у вас ключ от входных дверей первого класса? Мы подъезжаем к Колпину… могут быть на станции пассажиры.

— Да, у меня, возьмите, теперь он мне не нужен.

— Отец, ты нарочно оставил полуотворенной вторую выдвижную дверь на буферную площадку?

— Да.

— С какою целью?

— Шиманскому, чтобы выскочить из вагона после того, как оставил снаряд у изголовья Тургасова, было одно из двух: или разбить окно у запертой мной заранее входной двери вагона, или же пробраться па площадку вагона второго класса через дверь у буферов, откуда уже легко было прыгнуть на откос полотна. Разбей окно и выскочи он, мне, конечно, пришлось бы последовать за ним тем же способом, и, кто знает, при счастье для него мой прыжок мог быть неудачен, и тогда все шансы оказались бы на его стороне. Следовательно, прямой для меня был расчет: натолкнуть Шиманского на другой путь к бегству, и вот в эту-то западню он и попал… соблазнившись легким и более удобным способом покинуть вагон, где ежеминутно ожидался взрыв.

— Я видел, с какой стремительностью бросился инженер к этому выходу…

— Этого можно было ожидать, и полуотворенная дверь сыграла роль тормоза.

— Отчего ты так решительно запретил мне помочь, когда Шиманский столкнул тебя на самый край площадки?

— Благодарю Бога, что ты послушался! Площадка слишком узка и не могла служить ареной для борьбы трех лиц, и, при твоей горячности, ты неминуемо свалился бы на полото дороги или на рельсы; положение мое было не столь уж безнадежное, каким ты себе представил.

— Но Шиманский достал револьвер!

— Да, а я держал наготове кастет… и, не поспей Серенко, мне, по необходимости, пришлось бы парализовать его руку, чтобы предупредить выстрел.

Спокойное выражение лица у отца внезапно изменилось: лоб сморщился, уголки рта слегка искривились — это признаки душевного беспокойства были мною хорошо изучены. Я, обернувшись назад, увидал приближающегося к нам Руткевича. Одежда на нем была порвана, борода всклочена.

— Бежал? — задал ему вопрос отец, едва сдерживая свое бешенство.

— Пытался бежать! — поспешил успокоить чиновник.

— Расскажите, при каких обстоятельствах?

После небольшой паузы, как бы собираясь с духом, Руткевич начал свой доклад.

— Как только проехали Колпино, Серенко условным стуком вызвал меня к себе. Шиманского я нашел в большом возбуждении. «Помилуйте, этот зулус не хочеть выпустить меня на минуту… я изнываю от боли в желудке… и если меня сейчас же не выпустить, то зловонием я заражу воздух… бр… бр… Какая гадость! Войдите в мое положение, — жаловался мне инженер, корчась от боли, которой я мало верил. — Какое я, человек интеллигентный, переживаю ужасное состояние из-за дурацкого каприза вашего сотоварища… Ну, чего онбоится? Или же он настолько дикарь и малокультурен, что предпочитает запах человеческих экскрементов… любым английским духам? Зовите вашего начальника, если вы оба столь трусливы и лишены инициативы! В противном случае я сейчас размозжу себе башку об стену. Пусть будет это на вашей ответственности, совести!..»

В глазах Серенко я прочел сомнение, как поступить: пустить или не пустить? А вдруг ондействительно выполнит свою угрозу! — подумал я, всматриваясь в решительное, налитое кровью лицо инженера. И вот, господин начальник, подчиняясь какому-то внушению и, может быть, магнетизму глаз Шиманского, не спускавшего с меня взгляда, я уступил… «Хорошо, — ответил я инженеру, — если кабинет свободен, то вашим страданиям мы положим конец… Обождите, я сейчас посмотрю.

Через минуту я вернулся, объявив о необходимости немного выждать, так как оба кабинета в данный момент заняты». Не теряя времени, я принял надлежащие меры…

— Вы, конечно, отверткой испортили замок, — перебил отец.

— Так точно.

— Что вы еще предприняли?

— Я затворил наглухо в окне летнюю и зимнюю рамы, обрезав спускные ремни; затем вызвал кондуктора, приказав не отходить от автоматического тормоза и по моему свистку моментально остановить поезд.

— Это дельно, — одобрил отец. — Ну, дальше?

— Приняв эти меры предосторожности, я с Серенко проводили Шиманского до дверей ватерклозета, а сами остались в коридоре.

Отец сморщил брови.

— Как только инженер вошел туда, он начал вертеть дверную ручку, стараясь запереть, но, убедившись в порче замка, Шиманский подошел к умывальнику; прошла минута, другая, изнутри ни звука… Мне показалось это подозрительным. Я окликнул. «Сейчас выйду, только руки вымою». Послышался плеск воды и почти одновременно зазвенели упавшие на пол стекла. Я дернул дверь. Шиманский уже сидел на окне, свесив ноги и готовясь выпрыгнуть на полотно, но в этот решительный момент Серенко успел схватить его за талию, не обратив внимания на преступника, державшего наготове деревянную вешалку, снятую им со стены. Вот этим-то орудием он и воспользовался для обороны… К счастью, я вовремя заметил опасность и задержал на лету удар, иначе череп товарища неминуемо был бы проломлен. Не без труда мы обезоружили противника. нам досталось-таки порядочно, но, слава Богу, кости целы, а ушибы заживут, не в первый это раз. После отчаянного сопротивления мы надели на Шиманского наручники и в таком виде водворили на старое место.

В купе Шиманский продолжал ругаться и бушевать. Мало того, ударил, довольно сильно, ногой в живот Серенко со словами: «Вот тебе лампопо на придачу…» Пришлось связать ноги, и только тогда он угомонился, — закончил свой доклад Руткевич.

— А почему же вы не сняли вешалки? Отчего один из вас не вошел в ватерклозет вместе с Шиманским? В первом случае была опрометчивость, во втором — непростительная самонадеянность и беспечность, что ставлю вам обоим на вид, — строгим тоном заметил отец.

— Виноват, — упавшим голосом проговорил чиновник с видом побитой собаки.

— Идите теперь на ваше место и никакой просьбы, ни требования Шиманского отнюдь не исполнять до личного о том доклада мне.

— Слушаюсь, теперь достаточно выучен, — с огорчением в голосе произнес Руткевич, отходя от нас.

Остальная часть пути до Петербурга прошла без всяких приключений, но этот случай испортил хорошее настроение отца, видимо, ставившего и себе в вину излишнюю мягкость к Шиманскому, которому следовало бы сразу надеть наручники, как опасному преступнику, откинув в сторону всякую гуманность.