Герберт Уэллс - Геннадий Прашкевич

Майский заканчивал письмо словами о том, что французы, кажется, недовольны романом Уэллса.

Но и сам Уэллс был недоволен.

«Наскучивает писать о воображаемых вещах, и в конце концов перестаешь даже задумывать новые романы. Мне кажется, что лучше держаться ближе к реальности; мир, потрясаемый реальными катаклизмами, не нуждается в фантазиях о катаклизмах. Эта игра сыграна. Кому интересны причуды вымышленного мистера Парэма с улицы Уайт-холл, если мы ежедневно можем наблюдать г-на Гитлера в Германии? Какая человеческая выдумка может устоять против фантастических шуток судьбы? Я зря ворчал на рецензентов. Кажется, реальность принялась подражать моим книгам и готова меня заменить».

Александр Громов (писатель):

«Боже, с каким радостным визгом я читал и перечитывал «Машину времени» в школьном возрасте! Элои! Морлоки! Закат Земли! А зловещий доктор Моро и зверолюди его производства! А шагающие по Британии марсианские треножники! А геройская самоубийственная атака таранного броненосца «Сын грома», почему-то названного в большинстве изданий миноносцем? Ух! Волосы дыбом и сладкое подергивание в разных частях организма. Вот писатель! Вот титан так титан!

В пионерском лагере я имел интересную «общественную нагрузку»: рассказывать после отбоя содержание прочитанных мною книг. Уэллс, конечно, главенствовал. Помню, какое замечательное развлечение появилось у нас, шкетов, после «Острова доктора Моро». Кто-нибудь читал нараспев: «Не пререкаться с вожатым — это Закон. Разве мы не люди? Не плевать из трубочек бузиной — это Закон. Разве мы не люди? Не кидать в Москву-реку бутылок с записками о кораблекрушении — это Закон. Разве мы не люди?» «Нет спасения!» — отвечали замогильные голоса, и мы покатывались со смеху.

Некоторые по сию пору полагают, что Уэллс — подростковый писатель.

Ну-ну. Не стану их разубеждать. Я не офтальмолог, и прозрение слепцов не по моей части. Существуют и вполне уважаемые люди, убежденные, например, что главное в «Первых людях на Луне» — кейворит и его свойства. Их я тоже не разубеждаю, хотя не понимаю, как можно проглядеть такой сильнейший и изумительно смешной эпизод, когда Великому Лунарию льют на колоссальный череп охлаждающую жидкость, дабы мозг его не перегрелся от натужных попыток постичь все несуразности общественного устройства землян. Не ново? Сходными приемами пользовался еще Свифт? И да, и нет. Но можно считать, что вся современная социальная фантастика началась именно с Уэллса. Рецепт ее в самом вульгарном изложении таков: взять какой-либо социум (лучше ограниченной численности, с ним проще работать, но можно взять и все человечество), столкнуть его с чем-нибудь неожиданным или даже потенциально гибельным, встряхнуть хорошенько, отследить последствия сего варварского эксперимента и ненавязчиво подтолкнуть читателя к тем или иным выводам. Просто и действенно! И все же не покидает меня ощущение, что Уэллсу было тесновато в этих рамках. И здесь на первый план выходит вопрос, который редко занимает читателей, но неизбежно приходит на ум людям творческим, — давний вопрос о соотношении желания писателя создать что-нибудь нетривиальное и потребностями читающей публики.

Вот «Лавка чудес». Не напоминает ли этот замечательный рассказ попытку бросить лот: какая там глубина? Готова ли публика благосклонно принять фантастику не техническую, не очень-то социальную даже, а скорее сказочную?

Не вышло. Но сам-то рассказ замечательный! Просто читатель того времени не был готов к восприятию небывальщины, не подтвержденной научными наблюдениями. Время фэнтези еще не пришло. А скорее сам Уэллс — как-никак ученик Гексли, естественник! — не собирался всерьез развивать фэнтези как направление. Но попытка была! И она, на мой непросвещенный взгляд, куда ценнее, чем все пророчества Уэллса насчет развития науки и техники. Велика ли важность, что он предсказал способ боевого применения ядерного оружия? В такого рода предсказаниях Уэллс гораздо чаще попадал пальцем в небо. И это нормально. Ну не бог же он. Писатель. К тому же вынужденный, увы, учитывать существовавшие на тот момент читательские интересы и мнения критиков.

Сейчас уже мало кто рискнет заявить, узрев литературно ценное фантастическое произведение: «Какая же это фантастика?» Я не исследователь литературной жизни Уэллса, но мне кажется, что он держал в уме многие возможные замечания таких вот «строгих дядей». И совершенно напрасно! Чем позже написан роман Уэллса, тем вероятнее наткнуться в его начале на вступление, не содержащее ни грамма фантастики. Таких вступлений нет в «Машине времени», их нет в «Человеке-невидимке», они невелики в «Острове доктора Моро» или в романе «Когда Спящий проснется», но они чудовищны, скажем, в позднем романе Уэллса «Самовластие мистера Парэма». Уделить половину романа экспозиции — описанию личных обстоятельств и окружения заурядной человеческой букашки с непомерными амбициями? Ну, не знаю. Почему-то мне здесь мерещится оглядка писателя на всяких «строгих дядей», всегда точно знающих, какой должна быть настоящая литература. Это грустно. Но другой ложки дегтя я не нахожу и тем доволен. Остается все-таки матерый человечище; наплевать, что он в то же время хлипкий и нервный. Все равно матерый! Исключив (умозрительно, конечно) из мировой фантастики Уэллса, что мы получим? Что от фантастики останется? Последователи Жюля Верна? Но они давно вымерли сами собой. Последователи Толкина и Говарда? Спасибо, не хочу».

Любовь земная и небесная

В 1932 году Уэллс наконец порвал с Одеттой Кюн.

Это было нелегко, но кризис отношений давно назрел.

«Я мог бы с успехом выступить в защиту Одетты против самого себя, — писал Уэллс в постскриптуме к «Опыту автобиографии». — Я был виной ее постоянного безмерного разочарования. В свою защиту заявляю, что никогда не занимался с ней любовью так, как положено возлюбленному, — не обращал к ней мольбы и не восхищался ею. Никогда не обещал хранить ей верность. Она предложила себя, и я принял ее на определенных условиях. Она всегда пыталась это забыть и всегда пыталась обращаться со мной, как с мужчиной, которого она покорила. Но я вовсе не был покорен и нисколько не восторгался ни ее смелостью, ни ее нежностью. Она доставляла мне чувственные радости, всего лишь, и я ни в чем не ощущал богатства ее ума. Работая над книгами «Что нам делать с нашей жизнью?» и «Труд, богатство и счастье рода человеческого», я по мере сил разрабатывал и наш с Одеттой modus vivendi. Я снял ей квартиру в Отей. Но как раз перед тем, как Одетта была торжественно введена во владение этой квартирой, с ней случилась беда — воспаление гайморовой полости. Потребовалась операция. Как известно, нормы поведения людей в болезни очень различны. Воспитание заставляет людей, подобных Джейн и другим членам моей семьи, держаться скромно. Мы все хотим справляться со своими недугами сами и как можно меньше докучать кому бы то ни было. Когда хвораем, мы чувствуем себя виноватыми. Но я в жизни не видел, чтобы Одетта в чем-то чувствовала себя виноватой. Левантинская натура ее устраивала из болезни настоящее представление. Она страдала так явно, так открыто, что не увидеть этого было нельзя, а угодить невозможно; она требовала сочувствия и утешения от всех, от кого, по ее мнению, можно было ожидать сочувствия и утешения. Суета, поднятая ею, была отвратительна…»