Василий Шуйский - Владислав Бахревский

— Ну, что ж? Какие вести? — спросил он его тревожно.

— Вести, брат, мудреные… Не знаешь, как и верить… Царь-то Дмитрий… жив ведь!..

Евтихьевич отступил на два шага от подьячего и молча стал креститься под кафтаном.

— С нами крестная сила! — произнес он наконец. — Сам ведь видел… Как он на столе… и Басманов-то в ногах.

— Вот то-то и оно! — таинственно ответил подьячий. — Говорят, кудесником был… И раньше все проведал, что избыть его хотят, — и тягу дал! А тут будто подручного убили. Вот у нас-то и пошел переполох! — сказал подьячий, не обращая внимания на рассуждения старого слуги. — Пошел да пошел, и порешили: царицу-то былую да всех поляков выслать наспех из Москвы а в приставы к ним твоего-то дать…

— Эй, Евтихьевич! — раздался чей-то голос из-за сеней.

Оба старика повскакали с лавки и засуетились.

— Милый человек! — сказал подьячий. — А уж ты, будь друг, ни словом не обмолвись о том, что слышал от меня… То есть своим-то ты скажи, обиняком, чтобы были настороже, да меня не впутай! И то сказать: ну, не ровен час, царь Дмитрий вернется да Шуйского «побоку». Прощай, дружище! Беги к нему… А мне еще хлопот-то пока довольно, я ведь и позабыл тебе сказать: сегодня, накануне венчанья царского, царицу Марину Юрьевну из Годуновских палат в Кремле вывозят, в дом Афанасия Власьева, что в Белом городе.

Около дома Бориса Годунова в Кремле, все еще смотревшего унылою и мрачною развалиной, в тот день с утра стала скопляться порядочная толпа народа. К ней, в четвертом часу дня, подошли и наши знакомцы: старый Евтихьевич и подьячий Демьянушка. За ними следом, не отставая от них ни на шаг, выступал высокий и красивый юноша, одетый в щегольской терлик[3] из яркой синей объяри[4] с золочеными разводами, туго подтянутый ремнем с серебряным набором. Шапка-мурманка с жемчужною запоной лихо была у него сбита на ухо и чуть-чуть прикрывала шелковые кольца его русых кудрей… Он, человек в Москве новый и раньше в ней не бывавший, шел, озираясь во все стороны, видимо смущенный многолюдством и шумом стольного древнего города. Наши знакомцы остановились в толпе перед самыми воротами.

— О-ох, святители небесные! — говорил Евтихьевич, с грустью поглядывая на Борисов дом и обращаясь к своим спутникам, а в особенности к молодому Вязмитину: — Вот ты, батюшка, человек молодой, да в Москве-то новый, так ничего и не знаешь, а как мы-то здесь век изжили, да каждый-то камешек нам ведом, так на ино место как глянешь, в тебе все нутро-то во как поворотится…

Красавец юноша с некоторым удивлением посмотрел на старого слугу:

— Да вот хоть бы этот дом — царя Бориса палаты! Тут он и конюшим боярином жил; тут он потом застенок тайный про своих недругов держал… Говорят, бывало, ночью кто идет мимо — слышит вопли, крики, стоны глухие… Это там Семен-то Годунов свою душеньку тешит! А умер царь Борис — в этот же дом его вдову с детьми привезли да заперли; да вот мы тут точно так, как теперь, стояли — вдруг видим, туда боярин Рубец-Мосальский с злодеями прошел… Ждем, что будет? Все замерли, не дохнем…

— Вона, вона, выводят! Выводят! — зашумела толпа так неожиданно, что юноша, внимательно слушавший Евтихьевича, невольно вздрогнул и обернулся к воротам.

— Сколько их там! Смотри-ка! Вон их из дому ведут к воротам! — перебил Вязмитин, указывая на пеструю толпу пленников и пленниц, которая сходила с крыльца и медленно двигалась к воротам.

— Столько ли их было, как сюда-то ехали, — сказал вполголоса старый подьячий. — При невесте да при тесте царском две тысячи их прибыло в Москву… А многим ли родину-то вновь увидеть придется?

Впереди всей толпы шел высокий и полный старик в темном плаще, накинутом поверх расшитого золотом бархатного синего кунтуша. Куколь плаща, надетый на голову, прикрывал его лицо. Наклонив голову и совсем перегнувшись набок, старик вел под руку небольшого роста очень стройную женщину в темном шелковом платье и верхней бархатной накидке, обшитой золотым шнуром.

— Вон, впереди-то всех сама царица! Марина Юрьевна! — пронеслось по толпе, которая смотрела на выход пленников в молчании и вела себя очень сдержанно. — А это сам царский тесть ее за руку ведет…

Все взоры разом обратились на Марину, но ее голова была окутана тонким кисейным убрусом[5], так что лица ее невозможно было рассмотреть. Из-под накидки видны были только две грациозные, крошечные, белые как снег, ручки, которые судорожно обхватывали руку старика отца. Около Марины шла целая группа женщин и девушек из ее свиты, и пожилых, и очень молодых. Все шли, почтительно отступая от царицы, печально понурив головы; многие плакали — иные из приличия закрывали себе лица платками. Все были в оборванных платьях; многие почти в лохмотьях… За этой группой женщин выступали в несколько рядов чубатые и усатые паны, жолнеры[6], гайдуки и пахолки[7], и целая орава слуг — псарей, поваров и конюхов.

— Иван Михайлович! А Иван Михайлович! Куда ты, голубчик? — закричал Евтихьевич Вязмитину, который впереди всей толпы зевак последовал за поездом царицыной свиты, пристально вглядываясь в одну из телег, ближайших к царицыной колымаге.

Но юноша, не оглядываясь, только махнул рукой старику, а сам глаз отвести не мог от телеги, с которой шел почти рядом. Ему было не до старика: он в первый раз в жизни увидел перед собою такой женский образ, какой и во сне ему не снился.

Среди той группы женщин, которую приставы рассаживали по телегам, он отметил одну белокурую, стройную, среднего роста, с целой копной вьющихся волос; из-под лоскута материи, едва прикрывавшего ее, видны были красивые, полные руки. Все женщины вокруг нее были печальны или старались изобразить печаль на своих сердитых и гордых лицах; а она спокойно смотрела на толпу своими серыми, большими, лучистыми глазами и весело улыбалась, перешептываясь со своей соседкой и показывая свои белые, как жемчуг, зубки. Вязмитину отродясь не случалось видеть так близко такую красавицу. И как видеть? Едва прикрытую плохой рваной одеждой, с открытым лицом; и так близко к ней идти, и смотреть ей в глаза, и видеть, как она на него смотрит и плутовато улыбается, указывая на него глазами своей подруге.

«О! Какая красотка! Вот красотка-то!» — думал он, позабыв и о спутниках своих, и обо всем окружающем и не спуская глаз с очаровательной улыбающейся польки, которая медленно двигалась перед ним в своей телеге, обвеянная золотистыми кудрями, как лучезарным сиянием.

— Куда же ты, Иван Михайлович! — вдруг крикнул над самым ухом Вязмитина знакомый голос, и Степурин крепко ухватил юношу за руку, почти вынуждая его остановиться.

— Пусти, пусти, Алексей Степаныч, посмотри, какую красотку везут, — прошептал Вязмитин, указывая на телегу и порываясь вперед.

— Да погоди же! Дело есть! — сказал Степурин и легонько отвел его в сторону от наступавшей на них толпы зевак, которая бежала за поездом.

— Я назначен в приставы при Мнишках и при царице с тайным порученьем, и мне дозволено с собою взять на выбор, кого я хочу, кто понадежней!.. Хочешь ты со мной туда — их стеречь?..

— Туда? — машинально переспросил Вязмитин, еще не успев освободиться от впечатления, произведенного очаровательной полькой.

— Ну да, да! Вон к этим самым красоткам, которых повезли! — смеясь, повторил Вязмитину Степурин. — Все будут под ключом и под присмотром твоим.

— Голубчик! — спохватился вдруг юноша. — Да а готов какую хочешь службу нести, лишь бы мне только хоть разок еще одним глазком взглянуть… Ну да! Один разок!.. Ведь вот бывают же такие!..

И он остановился, в смущении поглядывая на Степурина, который, улыбаясь, смотрел на юношу.

— Когда же нам идти туда? — спросил он через минуту. — Сегодня или завтра?

— Сегодня!.. Мы в обед уж там должны быть, в доме Афанасья Власьева, — сменить тех приставов, что при царице были до сегодня. Я за тобою потому и шел к Борисовым палатам… Пойдем скорее домой, надо приготовиться…

Вязмитин не заставил повторять себе этих слов и вместе со Степуриным опрометью пустился на Варварское подворье.

III

В приставах у Мнишков

В полдень того же дня Степурин вместе со своим старым слугой переехал со своего подворья во власьевский дом, в который Мнишки перевезены были из дома Годунова. В то время, когда его слуга развязывал при помощи холопов возы с сундуками и всякой домашней рухлядью, перевезенной с подворья, Степурин вошел в широкие сени власьевского дома, некогда одного из самых красивых и богатых в Москве. В сенях, битком набитых стрельцами, которые сидели на лавках около стен и стояли отдельными группами у окон, выходивших на двор, Степурин был почтительно встречен стрелецким головою, крепким и благообразным мужчиной лет сорока. По знаку головы и все стрельцы поднялись с лавок и отвесили Степурину поясной поклон.