Черный камень. Сага темных земель - Роберт Говард

Лицо его обрело меловую белизну, без единого слова он вернул пергамент в шкатулку, закрыл ее и спрятал под полой своего плаща. И в тот же миг открыла шквальный огонь замаскированная турецкая батарея, и на глазах ужаснувшихся солдат стены древнего замка рухнули и погребли отважного рыцаря. Лишенная командира крошечная армия сопротивлялась недолго, героических венгров изрубили в куски. Наступили смутные, кровавые времена, и многие годы никому не было дела до останков благородного полководца. И теперь селяне показывают проезжим бесформенную груду камней — развалины замка Шомвааль, под которыми уже несколько веков тлеют кости Бориса Владинова».

Наконец я добрался до Стрегойкавара. На первый взгляд снулая бедная деревенька ни в коей мере не оправдывала свою грозную славу. Складывалось впечатление, будто прогресс решил во что бы то ни стало обойти ее стороной. Диковинные здания, диковинная одежда, диковинные манеры — Стрегойкавар безнадежно отстал от времени. Обыватели вели себя гостеприимно, быть может, оттого, что иностранный гость в тех краях — птица очень редкая.

— Тут уже был один американец, десять лет назад, — сообщил мне владелец таверны, где я снял комнату. — Задержался на несколько дней. Молодой совсем, чуток не от мира сего, все глядел в одну точку да бубнил под нос. Может, поэт?

Я не сомневался, что он говорит о Джастине Джеффри.

— Да, он был поэт, — ответил я, — и сочинил стихи о том, как побывал в вашей деревне.

— Да что вы говорите?! — с неподдельным интересом воскликнул селянин. — В самом деле? Должно быть, он теперь знаменит — все великие поэты чудаковаты в речах и поступках. А уж он-то был первейший чудак.

— Увы, как часто бывает с гениями, львиная доля славы пришла к нему после смерти, — посетовал я.

— Так он что, преставился?

— В лечебнице для душевнобольных, заходясь криком от ужаса. Пять лет назад.

— Эх, жалость-то какая, — опечалился хозяин таверны. — Вот бедолага. Зря он так долго смотрел на Черный Камень.

У меня екнуло сердце, но на лице не дрогнул ни один мускул. Я сказал с напускной беспечностью:

— Черный Камень? Что-то я о нем слыхал. Если не ошибаюсь, он где-то поблизости?

— Ближе, чем хотелось бы добрым христианам, — ответил мой собеседник. — Гляньте! — Он подвел меня к зарешеченному окну и показал на лесистые склоны хмурых синеватых гор. — Видите белый утес, точно собачий клык? На нем-то и стоит проклятый Камень. Эх, рвануть бы его, да размолоть в порошок, да сбросить в Дунай, чтобы унесло в море-океан! Находились тут смельчаки, стучали по нему кувалдами и молотками… Страшна была их доля. Нынче мы Камень за версту обходим.

— Чем же он так опасен?

— В нем демон живет, — неохотно ответил селянин, и его слегка передернуло. — Знал я в детстве одного залетку с равнины, он все потешался над нашими суевериями. В такой раж вошел, что затеял провести возле Камня Иванову ночь. А на зорьке воротился паренек — ноги заплетаются, язык не шевелится, умишко напрочь отшибло. Так и молчал до самой смерти, а уж она себя ждать не заставила. А вот еще случай с моим племянником. Он тогда совсем мальчонкой был. Пошел гулять, да заплутал в горах и переночевал возле Камня, и с тех пор его мучат дурные сны, он аж вопит по ночам и в холодном поту просыпается. А впрочем, герр, давайте лучше о чем-нибудь другом потолкуем. Негоже это — всуе поминать Черный Камень.

Я высказался насчет преклонного возраста таверны и услышал гордый ответ:

— Фундаменту лет четыреста будет. Только он и остался целехонек, когда спустился с гор треклятый Сулейман и спалил дотла всю деревню. Говорят, здесь, на этой самой кладке, стоял штабной шатер писца Селима Багадура, когда басурманы разоряли округу.

Я узнал, что нынешние обитатели Стрегойкавара — вовсе не потомки людей, живших здесь до 1526 года, памятного турецким нашествием. Мусульманская коса беспощадно прошлась по этой земле, в кровавом холокосте полегли все жители деревни, до последнего младенца. А когда турок выгнали, в разрушенном Стрегойкаваре поселились трудолюбивые и неприхотливые крестьяне с равнин.

Владелец таверны без особого почтения отзывался о вырезанных турками стрегойкаварцах; я пришел к выводу, что к горцам его предки относились едва ли не хуже, чем к туркам. На мои вопросы о причинах той вражды он отвечал неохотно, но я все же понял, что коренные стрегойкаварцы промышляли разбоем и похищением девушек и детей. Хуже того: они, по словам моего собеседника, были другой крови. Когда крепкие, статные мадьяро-славяне смешиваются с вырождающимся племенем аборигенов, стоит ли удивляться, что на свет появляются хилые уродцы? Кто были те аборигены — о том мой визави знать не знает и ведать не ведает. По слухам, они себя называли патанами и жили в горах с незапамятных времен, задолго до великого переселения народов.

Я не придал особого значения этой легенде, хоть и увидел в ней параллель со смешением кельтских племен и аборигенов Средиземноморья на Галловейских холмах, что привело к появлению нескольких смешанных рас (одна из них — пикты — заняла достойное место в шотландском эпосе). Время причудливо перелицовывает фольклор. Мифология пиктов сплелась с устными сказаниями пришедших им на смену монголоидов, в результате чего эпический пикт приобрел отталкивающие черты: этакое безликое ничтожество, свирепый низкорослый дикарь с куриными мозгами. Так отчего же не предположить, что жителей раннего Стрегойкавара можно найти, если постараться, в мифологии древних пришельцев с Востока — гуннов и монголов?

На другое утро я злоупотребил вежливостью хозяина таверны — уговорил объяснить, как добраться до Черного Камня. Оставив доброго венгра с великой тревогой на челе, я покинул гостеприимный кров и несколько часов поднимался по лесистому склону, пока не вышел к иззубренному голому утесу. Его огибала узкая тропка; карабкаясь по ней, я оглянулся на живописную долину Стрегойкавар. Казалось, синеватые горы охраняют, точно часовые, ее мирный сон. С того места я не увидел деревни (ее заслонял утес), зато различил рассеянные по долине пастбища и пашни; они будто съежились пред величием хмурой горы, служившей постаментом Черному Камню.

За гребнем утеса оказалось плато, покрытое густым лесом. Пришлось идти сквозь заросли, благо недалеко. Вот и широкая поляна, о которой говорил селянин, а в ее центре — громадное изваяние из черного камня, восьмиугольник футов шестнадцати в высоту и толщиной фута полтора. Когда-то он был превосходно отшлифован, а теперь на нем сплошь выбоины — следы упорных попыток расколоть. Но кувалды лишь сточили письмена, выстроенные по спирали от центра до краев. До высоты десять футов надпись исчезла без следа, выше дело обстояло лучше, иные письмена можно было разглядеть, если постараться. Вскоре я понял, что они не принадлежат ни одному из сохранившихся доныне языков. Более того, я отлично помню все иероглифы, известные археологам и филологам, и вполне уверен: с письменами Черного Камня они не имеют ничего общего. Разве что гигантские грубые царапины на загадочном симметричном камне в затерянной долине Юкатана чем-то схожи с ними… Помню, когда я показал те царапины своему спутнику, археологу, он был склонен объяснить их выветриванием, а может, какой-нибудь индеец от нечего делать решил попрактиковаться в наскальной живописи. Когда же я высказал предположение, что этот камень — основание давно исчезнувшей колонны, друг поднял меня на смех. По его мнению, колонна на таком огромном фундаменте должна быть не меньше тысячи футов в высоту, иначе нарушаются законы архитектурной симметрии. Но меня его довод не убедил.