Покушение - Ганс Кирст

— Так точно, я стану дерьмом! — громко перебил, ничуть не смущаясь, Гном.

Он уже мог позволить себе выкинуть подобное коленце, так как увидел полковника Мерца фон Квирнгейма, с невозмутимым видом приближающегося к ним. Посверкивающие стекла очков скрывали насмешливые огоньки, плясавшие в его глазах.

Полковник приказал доложить, что здесь происходит. Он выслушал не прерывая каждого из присутствующих, а затем принял решение:

— Этот случай надлежит тщательно расследовать. Могу ли я попросить вас, господин штурмбанфюрер, пройти в штаб? Там вы спокойно обсудите происшедшее с офицером, в компетенцию которого входит разбор подобных дел.

— Уж не с капитаном ли фон Бракведе?

— Вы угадали, господин штурмбанфюрер. — Полковник Мерц фон Квирнгейм попытался любезно улыбнуться: — Лучшего собеседника я вряд ли смог бы найти для вас, но так ли?

— Что-то вы стали очень задумчивы, Штауффенберг, — озабоченно сказал генерал Ольбрихт. — У вас, видимо, неприятности. В чем дело?

Полковник опустил левую трехпалую ладонь на список, который лежал перед ним, и, немного поколебавшись, ответил:

— Нам надо еще раз точнейшим образом проверить все документы относительно дня «Икс»: некоторые из них, как мне представляется, потеряли свою актуальность.

— В том числе и список, лежащий перед вами? — встревоженно спросил генерал, ибо в списке были перечислены фамилии членов будущего правительства. — Вы хотите внести в него изменения?

Фридрих Ольбрихт, мужчина хотя и среднего роста, по довольно видный, считался «образцовым» генералом. Когда он иронизировал, в его голосе слегка проскальзывал саксонский акцент, однако в последнее время это случалось все реже. Значительно поувяла и знаменитая боевитость Ольбрихта. В мае 1940 года он возглавил одно из трех управлений на Бендлерштрассе и с этого времени стал центральной фигурой заговора. Конечно, до того, как появился Штауффенберг.

— Я отнюдь не считаю, что наши списки, в том числе и правительственный, составлены идеально. Но ведь в свое время велись переговоры между различными группами участников нашего движения, в ходе которых были взяты определенные обязательства…

— Все это в далеком прошлом! — бросил Штауффенберг.

— Может быть, но сейчас слишком поздно вносить какие-либо серьезные изменения.

— Слишком поздно будет тогда, когда сработает бомба.

Генерал от инфантерии Фридрих Ольбрихт уважал этого полковника, который был значительно моложе его, и был готов в решающие часы даже подчиниться ему, и тем не менее он опасливо вздрогнул, когда увидел, на чью фамилию указали три уцелевших пальца Штауффенберга. Это был Карл Фридрих Гёрделер, который в случае удачного завершения акции намечался на пост рейхсканцлера.

— Я знаю, — почти нетерпеливо сказал полковник фон Штауффенберг, — вам очень хорошо известен господин Гёрделер. Вы с ним знакомы с тридцать девятого, если я правильно информирован.

— Бракведе информировал вас верно, — подтвердил Ольбрихт, снисходительно улыбаясь. — Тогда я служил начальником штаба четвертого армейского корпуса, который дислоцировался в Дрездене, а потом в Лейпциге, как раз там, где господин Гёрделер был обер-бургомистром.

— Я думаю, господин генерал, всем нам дорога память о прошлых встречах. И это в общем неплохо. Большая часть участников нашего движения именно такова. И нужно быть Бракведе и обладать присущим ему реализмом, чтобы чувствовать себя совершенно свободным от сентиментальных воспоминаний.

Ольбрихт засмеялся.

— Верит ли этот закоренелый скептик, что ему удастся обнаружить и у вас слабое место?

— Бракведе действительно верит в это, и боюсь, что он окажется прав. — Штауффенберг задумчиво посмотрел на списки. — Он считает сентиментальной слабостью мое предложение заменить командующего армией резерва генерал-полковником Эрихом Гёпнером, потому что ему стало известно, что когда-то Гёпнер был моим командиром и я многим ему обязан.

— Следовательно, Бракведе и против одного, и против другого?

— Он пытался объяснить мне, что Гёрделер уже не подходит для поста рейхсканцлера. Он, конечно, честный человек, но после пяти лет напряженной подпольной деятельности полностью выдохся. А Гёпнера Бракведе ничтоже сумняшеся считает недостаточно способным, чтобы доверить ему такой ответственный пост. Он называет его болтуном.

Фридрих Ольбрихт покачал головой:

— Бракведе хочет заменить Гёрделера Юлиусом Лебером, не так ли? Не зря капитана называют «красным графом»: совершенно очевидно, он стремится сдвинуть центр тяжести будущего правительства в сторону социалистов, однако подобного рода попытка приведет к большому замешательству среди наших друзей.

— Мы не можем больше поддаваться соблазну вести продолжительные дискуссии, на это у нас просто нет времени. Нам надо сконцентрировать свои усилия с учетом последних событий, причем мы должны использовать любую возможность, которая нам представится. На самый важный пост следует выдвинуть лучшего в данных обстоятельствах кандидата, и если мы считаем, что лучшим рейхсканцлером в данных условиях будет Юлиус Лебер, значит, он и должен стать главой правительства.

— Штурмбанфюрер Майер может и подождать, — заметил капитан фон Бракведе и вытянул ноги. — Пусть немного потомится в собственном соку.

— Я не понимаю тебя! — Константин был поражен. Он сидел в кабинете брата и внимательно слушал его рассуждения, удивляясь все больше и больше. — Я думал, ты дружен со штурмбанфюрером Майером.

— «Дружба» не то слово, которое могло бы охарактеризовать наши отношения.

Хотя графиня Ольденбург была очень молода — ей только что исполнилось двадцать два года, — она уже научилась у Бракведе прекрасно владеть собой. Но иногда и ей это удавалось с трудом, как, например, сейчас, когда ее взволновал полный тревоги и нежности взгляд лейтенанта.

Капитан фон Бракведе, развалясь в кресле, внимательно разглядывал кончики пальцев рук. Печаль омрачила его чело: за последнее время он так запустил ногти!

— Мои милые, ничего не понимающие друзья, наивность — качество, достойное уважения, — сказал он рассудительно, — и в этом вы можете удостовериться, обратясь к Шиллеру. Однако он не был знаком с не имеющим себе равных фюрером. Ведь наш нынешний мир состоит не только из друзей и врагов, и среди друзей могут оказаться смертельные враги.

— Возможно, — согласился лейтенант. — Но бывает итак, что среди товарищей по оружию вдруг обнаруживаешь изменников, которые до сих пор хитро маскировались.

Капитан кивнул.

— А может так случиться, — заметил он, — что как раз эти изменники в действительности окажутся настоящими товарищами по оружию.

Графиня наклонила голову — ее шелковистые волосы тускло блеснули. Изящная линия ее затылка пробудила нежные мысли у Константина, он восхищенно смотрел на девушку и, казалось, совершенно не слышал последнего замечания брата.

— Я предоставил бы тебе возможность, сколько угодно пожирать глазами графиню, если бы не одно обстоятельство: нам все-таки надо иногда работать. — Капитан улыбнулся, по улыбка его была вовсе не ласковой. — И еще. Нельзя исключать одно довольно примитивное положение: лишь немногие на поверку оказываются тем, чем они являлись в нашем представлении.

В качестве характерного примера, подтверждающего это положение, капитан мог бы привести ефрейтора Лемана — специалиста по взрывчатке, автомобильного гонщика и надежного связного заговорщиков. Он как раз вошел в комнату и, дружелюбно ухмыльнувшись, кивнул присутствующим. Передвигался он по чужому кабинету так непринужденно, словно был здесь хозяином. Наконец он сел и подчеркнуто спокойно положил ногу на ногу.

— Ну, где любовное письмо, из-за которого взбесились гестаповцы? — осведомился капитан.

Ефрейтор вытащил сложенный пополам лист бумаги и вручил его капитану. Тот положил письмо перед собой, развернул, заботливо расправил и принялся читать. Его волевое лицо с ястребиным носом осветила признательная улыбка.

— Интересно, отчего эти люди так много пишут друг другу? — спросил Гном. — Ведь было бы вполне достаточно, если бы они сказали: «Я с вами», или: «Это мне нравится», или же: «Мне это не по душе». А они все пишут и пишут. Генерал-полковник переписывает начисто почти каждое, иногда даже глупое замечание. Ну а этот наш обер-бургомистр! У него из всех карманов торчат бумаги. Это ли не явное разгильдяйство?

— Пожалуй, — согласился капитан. — Но им же не запретишь писать, во всяком случае, я не в силах это сделать. Я тружусь во имя великого дня, и только. А генерал-полковник вместе с нашим обер-бургомистром думают, как лучше устроить мир, который наступит после нашей акции.