Не говорите Альфреду - Нэнси Митфорд

коллегами – нанести им визиты, ну вы понимаете, а здесь восемьдесят посольств, так что это займет определенное время.

– Неужели в мире столько стран?

– Конечно нет, вся эта штука – великая чушь, но мы должны поддерживать иллюзию, чтобы угодить американцам. Ничто так не любят миллионеры, как быть послами. В настоящее время их восемьдесят, щедро жертвующих в партийные фонды. Нам приходится подыгрывать им. В маленьких странах, таких как Нормандские острова, в наше время практически все взрослые мужчины – послы.

Я смотрела на список имен, который Филип мне дал.

– Я знаю только одного человека из тех, что прислали цветы, – Грейс де Валюбер.

– Она все еще в отъезде, – сообщил Филип. – Откуда вы ее знаете?

– Ее сын и мои двое дружат в школе. Они недавно гостили у нее в Провансе. Если они любезно обещали приехать сюда на Рождество, то это главным образом из-за Сигизмунда.

– Милый Сиги, очаровательный ребенок, – с чувством произнес он. – Почему бы не сказать вам, Фанни, коль скоро мы такие старые друзья – да и в любом случае вы, конечно же, и так это узнаете, – что я влюблен в Грейс? – При этих словах я ощутила маленький укол. Бесспорно, я предпочитала, чтобы Филип сосредоточился на мне, как во время пребывания в Оксфорде.

– И с каким результатом? – поинтересовалась я.

– Она позволяет мне тереться рядом. Вероятно, ей нравится демонстрировать своему мужу, в которого она безумно влюблена, что кто-то безумно влюблен в нее.

– Глупая старая любовь, – промолвила я. – Бог с ней. Давайте пройдем по списку. Кто такая миссис Юнгфляйш?

– Милдред Янгфлиш. Американцы начали копировать нашу привычку не произносить имена так, как они пишутся. Она утверждает, что вы ее знаете.

– Неужели? Но я совсем не помню…

– Она постоянно ездит в Оксфорд, так что, полагаю, вы с ней встречались.

– У «диоровских» донов – вероятно, хотя я почти с ними не вижусь: я совершенно не в их вкусе.

– Наверное, да.

– Ну вот, вы же сами понимаете. Как же прикажете существовать здесь, с такими людьми?

– Ну-ну!

– Миссис Юнгфляйш, конечно же, femme du monde? [19]

– Да, действительно. Я знаю ее много лет – мы ходили в одну школу обаяния в Нью-Йорке, когда я работал при ООН.

– Вы ходили в школу обаяния? Я всегда полагала, что вы – само обаяние.

– Спасибо. Милдред и я отправились туда, чтобы выяснить, нельзя ли усовершенствовать наши манеры, но, как вы любезно предположили, мы обнаружили, что слишком продвинуты для этих курсов.

– Вот мне бы они не помешали.

– Вам это было бы бесполезно, поскольку вы не запоминаете людей. Память на имена и лица – это азы обаяния, это входит в формулу «рад вас видеть», но вы должны показать, что знаете того, кого вам приятно видеть.

– Я знаю мало американцев. Вам они нравятся, Филип?

– Да, мне за это платят.

– А в глубине души?

– О, их нельзя не любить, бедняжек! Я чувствую к ним жалость, особенно к тем, что в Америке, – они такие безумные, больные и испуганные.

– Мы их здесь много увидим? Альфреду было сказано, что он должен с ними сотрудничать.

– Избежать этого невозможно, это место буквально ими кишит.

– Есть дружелюбные?

– Дружелюбные? Они долго считали вас врагами. Впрочем, некоторые из них вам понравятся. Те, что здесь, делятся на три категории. Есть бизнесмены, пытающиеся занять выгодное положение на родине в качестве экспертов по Европе. Они боятся, что в Европе может возникнуть бум. Конечно, если он случится, они не хотят ничего упустить. Например, существует рынок произведений искусства – все эти старинные антикварные предметы, которые надо «поженить» с долларом. (Изобразительное искусство переживает бум, поэтому они его любят, они даже своих детей называют в честь его шедевров.) В музыке тоже есть доллары – музыка может быть так же доходна, как и изобразительное искусство. Искусство и музыку можно найти только в Европе – вот они и приезжают сюда на их поиски. В то же время они не хотят остаться за бортом и дома, поэтому играют в беспокойную игру «Музыкальные стулья» между Европой и Штатами, летая туда-сюда на реактивных самолетах, становясь более больными, безумными и испуганными, чем прежде.

– Чего они боятся?

– Боятся, что кто-нибудь другой может успеть куда-то первым; боятся упасть замертво; боятся экономического спада. Потом еще существуют буквально тысячи должностных лиц, которым платят, чтобы они находились здесь. Их никогда не видно, за исключением нескольких коллег-дипломатов. Они чудовищно несчастны, сбиваются вместе в чем-то вроде гетто – до смерти перепуганные, что утратят свой американский акцент.

– Странно опасаться утратить именно это.

– Для них это было бы ужасно. Они бы тогда навсегда получили клеймо не-американцев. И наконец, мы имеем экспатриантов типа Генри Джеймса[20], которые живут тут потому, что им невыносимо на родине. Пожалуй, немного чересчур серьезные, но по крайней мере не разглагольствуют без передышки об искусстве и долларах – за ними будущее человечества. Милдред из их лагеря – можно назвать ее комендантом лагеря.

– Она мне понравится?

– У вас не будет шанса полюбить ее. Она обожает Полину и готовится общаться с вами холодно и учтиво.

– Тогда зачем она посылает мне цветы?

– Это американский заскок. Они не могут этого не делать – посылают их и друзьям, и неприятелям. Всякий раз, как они проходят мимо цветочного магазина, у них руки чешутся написать чье-то имя и адрес.

– Я целиком за это, – сказала я, глядя на присланный мадам Юнгфляйш душистый горошек на моем туалетном столике. – Они прелестны…

После нескольких дней в посольстве я начала подозревать, что происходит нечто странное. Конечно, в новом доме нельзя сразу во всем разобраться, однако я чуяла какую-то тайну. Из своей спальни отчетливо ощущала толпу веселящихся людей, что-то вроде вечеринки, которая проходила каждый вечер и продолжалась далеко за полночь. Ночью я часто просыпалась от взрывов смеха. Я полагала, что шум может исходить от соседнего дома, пока не обнаружила, что это – многоэтажное офисное здание, принадлежавшее американскому правительству. Не могли же его сотрудники всю ночь хохотать? У моей кровати стоял телефон, от него, минуя посольство, тянулась прямая линия к коммутатору телефонной сети и незаметный маленький жужжащий звоночек. Он порой звонил, и когда я отвечала, то слышала сконфуженные фразы вроде: «О боже… я забыл», «C’est toi, chérie? Oh pardon, Мadame, il y a erreur»[21] или просто «Ой!», и линия умолкала. Дважды газету «Таймс» приносили позднее обычного, с уже разгаданным кроссвордом.

Внутренний двор, похоже, всегда был полон элегантно одетых людей. Я