Ложь во благо, или О чем все молчат - Диана Чемберлен

– Политика и религия, – сказал Роберт, как будто я ничего не говорила. – Вот две вещи, которые мы не обсуждаем на людях.

– Я уже обещала. При твоих друзьях я буду осторожной. – И тихо добавила: – Но, Роберт, ты же знал, какая я, до того, как сказал «согласен».

– Верно. – Он притянул меня к себе и поцеловал в кончик носа. А я думала о том, знаю ли на самом деле, какой он.

6

Айви

Первой песню, как водится, затянула Лита Джордан. Мы с ней как раз только принялись за первый тюк табачных листьев: стали привязывать их к длинным шестам для сушки. «Долго ждать пришлось, но перемены близко», – запела она чистым голосом, совсем как птица, приветствующая солнышко туманным утром. Песня отозвалась эхом от железной крыши навеса, где мы с ней работали, и пошла гулять по полю, где вкалывали Эли и Дэвил, ее старшие сыновья, Генри Аллен и поденщики, долетала до дороги Дохлого Мула. Не знаю, почему ее пение так брало меня за душу. Этому голосу полагалось звучать в церкви. Однажды в детстве, проходя мимо методистской церкви, я услышала доносившийся оттуда женский голос и сказала: «Это Лита». «Не всякая цветная певица – Лита», – возрази-ла Нонни. Но я была уверена, что это она.

Она пела и шуточные песенки, от которых мы покатывались со смеху. Больше всего мы любили «Дырку в ведре» и песенку про старуху, проглотившую муху, но Лита понимала, что начинать день надо именно с этой песни. Другие цветные девушки, которых мистер Гардинер каждый день привозил в поле, стали подпевать, я тоже не удержалась. Слова знали все. Было весело смотреть на Нонни: она тоже запела, а потом спохватилась и умолкла. Решила, наверное, что это ненавистная ей негритянская музыка. А по мне иногда стоит уступить чувству, дать себе волю.

Нонни уже не могла подолгу стоять, поэтому немного работала у стеллажа, а потом уходила домой отдохнуть, и так несколько раз за день. За малышом Уильямом нужен был глаз да глаз: он путался у нас под ногами вместе с младшим сынком Литы, трехлетним Родни. Тот был славным, только лип к Уильяму, как к леденцу, и вместе они могли здорово напроказничать. Приходилось все время за ними следить.

Я взмокла в клеенчатом фартуке, но его нельзя было снимать, пока на табаке не высохнет роса, иначе не избежать зеленой табачной крапивницы, как было прошлым летом. Фартуки надевали все, особенно поутру, кроме пятнадцатилетнего сына Литы Эвери, таскавшего в сушильню корзины, а потом развешивавшего связки листьев. Он был моим ровесником, но выглядел старше. Все трое старших сыновей Джорданов уже смахивали на взрослых мужчин. Эвери был рослый и сильный и вполне мог бы работать в поле с братьями, если бы не плохое зрение: даже в своих толстых очках он бы не различил, какие листья табака уже можно срывать, а какие надо оставить на солнце еще на несколько дней. Он терпеть не мог работать у стеллажа, но ему нравилось, что рядом Мэри Элла, одна из подавальщиц. Иногда он даже ей помогал: они вместе брали со стеллажа три-четыре листа и передавали мне или Лите. Думаю, его привлекало молчание Мэри Эллы: она не пела с остальными и не болтала. Она вроде бы воплощала покой, так ему необходимый: вечно его задирали братья и ребята в школе для цветных. Иногда, оглядываясь, я видела, как они с Мэри Эллой тихо переговариваются, и вспоминала, что моя сестрица, при всех своих странностях, может быть приятной девушкой. В общем, Мэри Элле было не до пения. Я была уверена, что ее мысли бродят где-то в поле. Весь женский пол, включая меня, вглядывался в поле, высматривая там своих мужчин – Генри Аллена, Эли, Дэвила, поденщиков, – то и дело нагибавшихся, чтобы отрывать листья от высоких стеблей табака и складывать в салазки.

Выпадали дни, когда сплетни вспыхивали раньше песен. А бывало, мы принимались сетовать на жару или громко ругаться на машины, заменяющие на некоторых фермах людей. Это волновало главным образом Литу, ведь ее сыновья трудились в поле, где машины могли бы обогнать их в два счета. Но где машинам угнаться за женскими пальцами, где им научиться крепить табачные листья к длинным шестам!

Цветным поденщикам нравилось работать на мистера Гардинера. Он платил им столько же, сколько белым, да еще ближе к полудню угощал всех нас сэндвичами с сыром пимиенто, приготовленными Дезире. Обедать мы уходили домой: там соскребали с себя смолу и лопали как в последний раз. Джорданы тоже тащились домой, в свой домик вроде нашего, только по ту сторону табачного поля, на открытом месте. В это время года я считала, что нам везет из-за тени, но зимой они, наоборот, грелись на солнышке, а мы замерзали чуть ли не до смерти. Мне нравилось у них бывать: уж больно вкусно там пахло едой. Даже если я заглядывала к ним сытой, у меня сразу начинали течь слюнки. Нюх подсказывал: под этой крышей орудует мама. Там чувствовалось присутствие человека, окружающего всех остальных своей заботой. У меня в доме никогда не пахло так, как у Джорданов, даже когда мы готовили что-то вкусное.

Остальные цветные работники обедали за столами вокруг дома Гардинеров. Случалось, мистер Гардинер приглашал нас – меня, Нонни и Мэри Эллу – поесть внутри с ним и с Генри Алленом. Мы с Генри Алленом всегда вели себя так, словно едва знакомы, когда вместе обедали, старались не смотреть друг другу в глаза из страха, что нас разберет смех. То же самое происходило, когда по утрам в воскресенье они подвозили меня в церковь. Нонни и Мэри Элла после рождения Уильяма стеснялись бывать в церкви, а меня Гардинеры брали с собой. Мы с Генри Алленом устраивались на заднем сиденье их старого «Форда» как можно дальше друг от друга и делали вид, что не знаем друг друга по именам. Мне нравилось, что никому невдомек, что я знаю этого парня буквально как облупленного, вдоль и поперек. Гардинеру-старшему это пришлось бы не по нраву: я была на его земле арендатором, не более того.

– Не зевай! – сказала мне Лита тихо, так, чтобы Нонни не услышала и не заорала на меня. Я связывала листья не так шустро, как раньше, потому что следила за Мэри Эллой. Нельзя было, чтобы она загляделась на кого-то из парней, тем более из взрослых мужчин, вкалывавших в поле: от этого у нее в башке могли завестись опасные мысли.

Потом Лита запела «Ступай, скажи это на горе», а мы стали ей подпевать. Эту песню Нонни любила, поэтому тоже не удержалась и заголосила во все горло, хотя голос у нее был теперь совсем не тот, что прежде. Помнится, в раннем детстве я очень любила слушать ее пение. От ее гимнов дрожал весь дом. Это было еще до того, как все пошло не так, когда у нее еще не было ни диабета, ни ревматизма, когда с нами жили мама и папа, а в страду мы с Мэри Эллой носились с Генри Алленом и с младшими Джорданами, швыряясь друг в дружку рогатыми гусеницами, и ужасно важничали, если могли заработать пару грошей подбором опавших табачных листьев. Всех нас, белых и цветных, сплачивали игры и труд, мы не различали цвета кожи. Но однажды – мне тогда было десять лет – Эли занес в лавку Гардинеров пакет для миссис Гардинер, и я спросила его в присутствии других покупателей: «Хочешь пойти рыбачить?» Тут Нонни схватила меня за руку и так сильно ущипнула, что я потом месяц ходила с синяком.

«Не смей с ним болтать!» – прошипела она мне в ухо. Можно было подумать, что бывал хотя бы один день, когда бы мы с Мэри Эллой с ним не болтали! Но Эли понял и даже на нас не взглянул: сделал вид, что ничего не слышал. Он-то уже уяснил то, что нам еще только предстояло усвоить: что цветные и белые на людях держатся отдельно. Особенно цветные ребята и белые девочки. В тот день мы получили урок. Дома мы могли дружить, но для внешнего мира мы должны были оставаться друг другу чужими.

Я смотрела, как работает Лита. Она поглядывала в поле, как и мы, и я не могла не предположить, что кто-то из мужчин, гнущих там спину, – близкий ей человек. По-настоящему близкий. Уж не отец ли Родни? Болтали, что у нее все дети от разных отцов. «Не могут держать себя в узде, – втолковывала нам Нонни. – Как были, так и остались зверями из джунглей». Но Лита совсем не напоминала мне зверя. Я завидовала всем ее сыновьям: у них была мать, на которую они могли положиться.

После обеда было до того жарко, что малыш Уильям раскапризничался хуже мула: то падал в грязь, то лез к нам и даже бил по рукам, требуя внимания. Все мы уже измаялись и измучались от жажды, и я не могла дождаться, когда Гардинер принесет нам попить. Уильям припустил к ведру с водой у сушильни и потянулся за черпаком из зеленой тыквы. Нонни бросилась за ним с неожиданным проворством и схватила за руку.

– Это черпак для цветных! – С этими словами она протянула ему половинку желтой тыквы, которой пользовались мы. Он так заверещал, что заглушил пение.

– Хватит! – сказала Нонни. – Увожу его домой.

И она потащила мальчонку по пыльной дороге. По пути он без устали дергал ее за руку и болтал ногами в воздухе.

Потом из-за сушильни появился мистер Гардинер.