Из сборника «Демон движения» - Стефан Грабиньский

Тогда я заговорил сам. Склонившись к рупору аппарата, я сыпал в пространство слова тревоги и боли… Ответом мне было каменное молчание. Наконец, шатаясь, как пьяный, я отошел в глубь комнаты.

Стрелки на циферблате моих карманных часов показывали десять минут пополуночи. По привычке я сверил их со стенными часами над столом. Удивительное дело! Эти часы стояли. Стрелки, замершие одна над другой, показывали двенадцать. Станционные часы перестали ходить десять минут назад, то есть в момент вдруг оборвавшегося разговора. По телу пробежала холодная дрожь.

Я в растерянности стоял посреди комнаты, не зная к кому обратиться и что предпринять. В какой-то момент я едва не сел в дрезину и сломя голову не помчался в Щитниски, но вовремя опомнился. Оставлять сейчас станцию я не мог: ассистента не было, служба спит, а внеочередной товарный мог в любой момент подкатить к перрону. Безопасность Крепмача лежала только на моих плечах. Мне оставалось только ждать. И я ждал, как раненый зверь бросаясь из угла в угол кабинета; я ждал стиснув зубы, ежеминутно выбегая на перрон в надежде услышать сигналы. Всё было напрасно, ничто не предвещало прибытия состава. И я снова и снова возвращался в контору, чтобы, описав пару кругов по комнате, схватиться за телефонный аппарат. Бесполезно: мне никто не ответил.

В большом станционном зале, залитом ослепительно белым газовым светом, я вдруг почувствовал, как страшно одинок. Какой-то непонятный страх, причину которого никак не удавалось определить, вцепился в меня своими хищными когтями и стал трясти, так что я дрожал как в лихорадке.

Я в изнеможении упал на оттоманку и спрятал лицо в ладонях. Было страшно поднять глаза и увидеть чёрные пальцы на циферблате, неизменно указывающие полночь — я как ребенок боялся открыто посмотреть вокруг, чтобы не увидеть что-то страшное, леденящее кровь. Так истекли два часа. Вдруг я вздрогнул. Заиграли звонки телеграфа. Я мигом оказался у стола и лихорадочно запустил принимающее устройство.

Из блока медленно поползла длинная белая полоска. Склонившись над зелёным суконным прямоугольником, я схватил эту движущуюся ленточку, ожидая увидеть значки. Но бумага была чиста, ни следа самописца. Я ждал, глядя во все глаза, не отрывая взгляда от ленты…

Наконец, разделённые долгими минутными паузами, появились первые слова, туманные как загадка, сложенные с большим трудом и усилием дрожащей неверной рукой…

«…Хаос… сумрачно… беспорядок сна… далеко… серый… рассвет… ох!.. как тяжело!.. как тяжело… освободиться… мерзость! мерзость!.. серая масса… густая… душит… наконец… оторвался… я есть…»

За этим последовала более длительная пауза, растянувшаяся на несколько минут; но бумага продолжала течь ленивой волной. И опять появились знаки — теперь уже проставленные увереннее; более ясные.

«… Я есть! Есть! Есть! Вон… моё тело лежит там… на диване… холодное, брр… понемногу разлагается… изнутри… Мне больше нет до него дела… Приближаются волны… большие светлые волны… водоворот!.. Ты чувствуешь эту огромную воронку!.. Нет! Ты не можешь её ощутить… И всё передо мной… всё теперь… Прекрасная пучина!.. Она влечёт меня!.. за собой!.. понесла!.. Я иду, уже иду… Прощай… Ром…»

Депеша вдруг оборвалась; аппарат замер. Наверное, именно в том момент я пошатнулся и упал на паркет. Во всяком случае, так утверждает ассистент, который прибыл около трёх часов ночи; войдя в контору, он обнаружил меня лежащим без памяти на полу. Руку мою оплетали бумажные петли.

Придя в сознание, я спросил о товарном, который так и не прибыл. Тогда, более не колеблясь, я сел на дрезину, и сквозь рассеивающиеся сумерки направил мотор в сторону Щитниск. Полчаса спустя я прибыл на место.

Даже со стороны было заметно, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Обычно спокойную и безлюдную станцию запрудила толпа народу, ломившегося в служебные помещения.

Грубо распихивая зевак, я протиснулся внутрь. В комнате двое мужчин склонились над диваном, на котором, смежив веки, лежал Йошт.

Я оттолкнул одного из стоящих и припал к телу друга, схватив его за руку. Но холодная и твёрдая как мрамор ладонь Йошта выскользнула из моей и бессильно свесилась с постели. На лице, уже тронутом леденящим дыханием смерти, под буйным вихрем пепельного цвета волос разливалась мирная покойная улыбка…

— Сердечный приступ, — пояснил стоящий рядом врач. — Сегодня в полночь.

Слева в грудь вонзилась острая игла боли. Я инстинктивно поднял глаза на стенные часы над диваном. Они тоже остановились в трагическое мгновение и тоже показывали двенадцать.

Я опустился на диван рядом с покойным.

— Он сразу потерял сознание? — спросил я доктора.

— Мгновенно. Смерть наступила ровно в двенадцать ночи, когда он давал телефонограмму. Когда в десять минут первого я по вызову обходчика прибыл сюда, пан начальник был уже мёртв.

— Кто-нибудь давал мне телеграмму между двумя и тремя часами? — спросил я, не отрывая глаз от лица Йошта.

Присутствующие изумлённо переглянулись.

— Нет, — ответил ассистент, — это исключено. Я вошёл в эту комнату около часа ночи, чтобы принять обязанности покойного, и с тех пор не покидал её. Нет, пан начальник, ни я, и никто другой из службы этой ночью телеграфным аппаратом не пользовались.

— И всё-таки, — произнес я полушёпотом, — сегодня ночью между двумя и тремя я получил депешу из Щитниск.

Повисло глухое каменное молчание.

Какая-то слабая, ещё не сложившаяся мысль с трудом пробивалась в сознание…

— Письмо!

Я сунул руку в карман, разорвал конверт.

Письмо было адресовано мне. Вот что писал Йошт:

Ультима Туле, 13 июля

Дорогой Ромек!

Я скоро и неожиданно умру. Человеком, которого я сегодня видел во сне в одном из окон развалин, был я сам. Может случиться, что вскоре я выполню свою миссию, а тебя изберу своим посредником. Расскажи людям, будь свидетелем истины. Может, они поверят, что есть другой мир… Если сумею.

Прощай! Нет! До свидания — когда-нибудь по ту сторону.