Необыкновенные любовники - Анри де Ренье

В ту минуту, когда его клали на постель, появился кюре из церкви Сен-Грегуар. Видя, что его молитвы бесполезны, аббат Вирлон взял на себя заботу утешать г-жу де Ла Томасьер, которая своими криками наполняла всю комнату и, опустившись всей своей тяжестью на широкое кресло, простирала к телу мужа свои коротенькие руки. Г-н де Валанглен должен был оттеснить людей, толпившихся у порога, между которыми пробрался и игрец со своей обезьянкой, грызшей яблоко, которое она стащила с прибора г-на де Ла Томасьера. Г-н де Валанглен принудил всех выйти. Служанки принесли белье и тазы для омовения усопшего. Девица де Ла Томасьер следила за всем и распоряжалась. Она больше не плакала. Г-н де Валанглен смотрел на нее и находил, что она прекрасна.

В красоте ее не было ничего миловидного и мелкого. Черты ее лица были резки, и цвет его ослепителен. В ней было нечто твердое и прямое. Форма ее рта подходила к улыбке, открывавшей белые и здоровые зубы. Она казалась старше своих лет, и трудно было встретить в девушке ее возраста больше благоразумия и выдержки. Крепкое здоровье делало ее приспособленной к жизни. Ее благочестие было точным и не мелочным. Все это бесконечно нравилось г-ну де Валанглену. Она принимала его любовь, не пугаясь некоторой смелости его выражений, в которых он не без пыла проявлял свое восхищение ею. Девица де Ла Томасьер не оскорблялась тем, что ее желали: краска ее щек не вызывалась лицемерием стыда, но скорее свидетельствовала о полнокровном теле, способном к любовному волнению; девица де Ла Томасьер скрывала свой природный жар под той своего рода сдержанностью, которая мешает девушке обнаруживать в себе что-либо иное сверх того, что требует показывать обычай. Эта сдержанность казалась очаровательной г-ну де Валанглену, равно как и некоторая живость взгляда, в которой он видел предвещание многих наслаждений.

Он многого ожидал от этого союза, в котором все, по-видимому, отвечало его желанию. Это заставляло Валанглена быть снисходительным к глупости г-жи де Ла Томасьер и к проказам будущего тестя. В этом последнем, хотя и притупленная годами, все же сохранялась любовь к чувственным наслаждениям. Она была сильна в нем под горностаем магистратуры и осталась такою же, когда он отказался от судейской шапочки. Достаточно было бутылки из его погреба или промелькнувших воспоминаний о временах юности, чтобы пробудить в Ла Томасьере влечение к женщинам, — главную склонность его жизни, еще оставшуюся в нем, несмотря на его возраст и намерение упорядочить ее. Частые рецидивы показывали, что ему этого не достигнуть. Когда им овладевало желание, ничто не могло удержать его дома; вид доброй г-жи де Ла Томасьер, читающей какую-нибудь книгу или разбирающей ящики своих шкафов, не доставлял ему никакого удовольствия; его библиотека спасала его не более, чем приятное расположение дома, из окон которого был виден сад, отлого спускавшийся к реке. Всякое общество становилось ему тогда невыносимым. Даже присутствие дочери, проходящей перед его глазами в своей здоровой красоте, вместо того чтобы остановить, еще более увеличивало в нем силу его желания. Оно бывало настолько острым и порывистым, что для скорейшего и свободнейшего его удовлетворения он довольствовался при случае первой встречной. Уловки ухаживания, посредством которых добиваются, что дамы и горожанки, внимая тому, что им говорят, склоняются к тому, что хотят с ними сделать, казались ему несносными. Таким путем Ла Томасьер, в молодости любивший женщин, под старость стал гоняться за последними из них. Ни одна из его служанок не ускользнула от его объятий. Самые грязные юбки в Куржё доставляли ему усладу. В своих владениях, Корни и Бируэ, он не пренебрегал работницами с ферм; он возвращался от них с крохами навоза на своих коленях и кусочками соломы в парике. На несколько миль в округе не было хутора, около которого бы он не бродил. За несколько экю он находил там пищу, которой хотел, не разбираясь ни в возрасте, ни в чистоплотности. Из этих походов он возвращался запыхавшимся и разбитым; в такие вечера г-жа де Ла Томасьер видела, как он засыпал в своем кресле, едва выйдя из-за стола.

О похождениях г-на Ла Томасьера было известно в Куржё, но уважение, которое к нему питали, нисколько от этого не страдало. Г-н де Валанглен был осведомлен на этот счет, как и все. Часто на охоте или на прогулке он встречал Ла Томасьера, скитавшегося, по своему обычаю, в поисках пастушек или гусятниц. Он весело приветствовал его и быстро проезжал мимо. За это скромное поведение старик проникался особенным уважением к г-ну де Валанглену, который отчасти этому был обязан той благосклонности, с какою Ла Томасьер принял его сватовство. Поэтому Валанглен испытывал некоторую печаль, видя г-на де Ла Томасьера распростертым на его ложе между двух свечей, с обнаженным черепом и руками, скрещенными над веточкой букса.

Начал брезжить рассвет, когда г-н де Валанглен удалился. Он поклонился вдове, которая спала в своем кресле. Девица де Ла Томасьер молча проводила его до ворот, где он и распростился с нею. От зари светлело небо. Возвращаясь домой, г-н де Валанглен пошел вдоль ограды монастыря «Божьи Девственницы»; маленький утренний колокол тихо звонил там вполголоса, словно подзывая кого-то; потом он повернул за угол улички и ничего уже больше не слышал, кроме своих шагов на мостовой.

На следующий день после похорон г-н де Валанглен отправился к г-же де Ла Томасьер. Внимая рассказу о печальной церемонии, добрая дама пролила обильные слезы. Сама она слышала только колокола, звонившие все утро; ей было приятно узнать все подробности погребения. Они вполне могли удовлетворить тщеславие, которое мы вносим даже в то, что должно было бы служить здравым уроком для нашей гордости; есть, видимо, какой-то почет в том, что нас эскортируют по дороге к небытию, и г-жа де Ла Томасьер не оказалась нечувствительной к тому, что ее мужа к месту последнего успокоения провожало большое собрание лиц разного общественного положения, запрудивших улицу и заполнивших церковь со всеми ее притворами.

Под плитами одной из часовен г-н де Ла Томасьер обрел себе гробницу. Никто из друзей его не преминул воздать ему последний долг, как и сам он не отказал бы в этом любому из них. Г-да де Парфонваль и де Рантур выделялись в первом ряду; было отмечено также присутствие г-на д'Эгизи. Оно вызвало некоторое перешептывание, которое перешло бы в ропот, если бы г-н де Валанглен, не одобрявший подозрений против г-на д'Эгизи, не счел своей обязанностью заметным образом поклониться ему. Маленький человечек принял это приветствие с гордостью и непостижимой спесью, настолько вид г-на де Валанглена, распоряжавшегося церемонией, напоминал ему об обидной неудаче в деле, в котором другой достиг такого быстрого успеха.