На краю Принцесс-парка - Маурин Ли

– Эмили, ты все утрируешь, как обычно.

– И тем не менее… Кстати, – подмигнула Эмили, – разве тебе можно терять терпение? Твой Бог будет недоволен. Полагаю, эту ночь тебе придется посвятить самобичеванию.

Вероятно, прочие обитатели монастыря, как монахини, так и воспитанницы, были бы поражены, если бы увидели, как лицо всегда спокойной и невозмутимой настоятельницы залилось краской.

– Ты невыносима! – воскликнула она. – Я прошу тебя уйти. Что же касается Руби, я подумаю.

Следующие несколько недель Руби усердно, как никогда ранее, молилась о возвращении миссис Дангерфилд. Не то чтобы ей очень хотелось иметь старую подругу, но от мысли о том, что она будет прислуживать каким-то незнакомцам, делая для них всю черную работу, ей становилось дурно. Руби решила, что, если ее все же отдадут куда-нибудь, она сразу сбежит. Сестра Финбар как-то заметила, что у Руби плохо получается быть хорошей, и разозлилась, когда девочка согласилась с ней. Руби действительно не хотела быть хорошей только потому, что от нее этого требовали.

Мать настоятельница также немало молилась в эти дни. Она просила Бога подсказать верное решение вставшей перед ней дилеммы.

«Ответив отказом на просьбу Эмили, не лишу ли я Руби шанса прожить жизнь лучше, чем другие девочки? Или, отказав, я лишь окажу услугу самой Руби? Ведь Эмили, скорее всего, испортит ее…»

Следовало учесть и то, что Руби О'Хэган было уже почти четырнадцать лет, и месяц спустя, когда должен был подойти срок отдавать ее в услужение, перед настоятельницей неизбежно стал бы не менее сложный выбор.

Сесилия, сколько ни пыталась, так и не смогла представить себе Руби, прислуживающую каким бы то ни было хозяевам, даже самым добрым и либеральным Девочка станет подвергать сомнению самые простые приказания, если их смысл будет для нее неясен. Монахини жаловались на ее с самых ранних лет. Руби хотела знать, почему она не может заправлять кровать так, как ей нравится. «Почему все кровати должны быть заправлены одинаково? – спрашивала она. – И почему мы должны одинаково завязывать шнурки? Почему я обязана стягивать волосы на затылке, когда они могут свисать свободно? Какая Богу разница, что с моими волосами? Почему я не могу надевать теплые зимние носки уже в сентябре, когда в монастыре становится холодно? Зачем ждать до октября лишь потому, что этого требует правило?»

В последнем случае настоятельница все же внесла изменения в правило: она и сама не видела в нем смысла.

«Возможно, мир нуждается в людях, которые всегда ставят под сомнение существующие правила, – подумала она. – Несомненно, Руби О'Хэган будет лучше у Эмили, чем в месте, где ей придется исполнять любые приказы, даже самые бессмысленные».

В конце концов Эмили было отправлено письмо, в котором Сесилия просила ее приехать в монастырь в середине апреля, после дня рождения Руби.

«Так у тебя будет достаточно времени на то, чтобы подготовить ее комнату», – приписала мать настоятельница в самом конце письма.

Эмили Дангерфилд не молилась – она попросту не верила, что молитва способна помочь. Она с тоской подумала, что теперь ей придется регулярно возить Руби на мессу в церковь Святого Кентигерна, небольшую католическую церквушку в Меллинге, в которой она не была со дня смерти Эдвина. Сестре она, разумеется, об этом не говорила: Сесилия считала, что ее вера столь же крепка, как была когда-то, и Эмили решила, что разочаровывать ее незачем. Они виделись очень редко, и, чтобы избежать упреков в отсутствии веры, Эмили сама упрекала сестру в строгих порядках, царящих в монастыре, – хотя в действительности ей не было до этого никакого дела.

Что ей дали молитвы? Она молилась о счастье, но получила мужа-сухаря, который, состругав двух сыновей, абсолютно утратил интерес к физической близости, – и Эмили просто вынуждена была искать утешение на стороне. А что сыновья? Эдриан уехал в Австралию и теперь, подумать только, разводил овец – вряд ли ей было суждено когда-нибудь увидеть его еще раз. Руперт жил в Лондоне, но Эмили встречалась с ним и его женой ненамного чаще, чем с Эдрианом, – даже своих внуков, Сару и Джеймса, она видела лишь дважды.

Если Сесилия отдаст ей Руби, Эмили будет относиться к девочке как к дочери. Она подарит всю свою нерастраченную любовь этой хрупкой сиротке. И, быть может, ей стоит вновь начать посещать богослужения?

Четыре недели спустя, в прохладный солнечный весенний день Руби вышла из ворот монастыря с коричневым бумажным пакетом, перевязанным шпагатом, в руках. За ней следовала заплаканная монахиня. Настоятельница так и не пришла, а Эмили внутрь не пригласили. Глаза девочки сияли. Она была готова к встрече с миром, а ее узкие плечи были воинственно расправлены.

Эмили открыла дверцу своего серого «ягуара» и похлопала по кожаному сиденью. Взявшись рукой за дверцу, Руби с любопытством заглянула в салон, затем спокойно улыбнулась и с видом человека, который всю жизнь ездил в дорогих машинах, уселась на сиденье. Бросив пакет назад, она помахала монахине рукой.

– Я никогда раньше не сидела в машине, – заявила Руби.

– Ни за что не догадалась бы, – сухо бросила Эмили, заводя мотор.

«Ягуар» тронулся с места.

– Тебе грустно? – спросила Эмили у девочки.

– Немножко, – ответила та, сдернув с волос коричневую ленту и расправляя их по плечам. – Но зачем грустить о том, чего уже не вернешь?

– Разумно, но буквально руководствоваться этим принципом во всех своих поступках вряд ли возможно.

– Что такое «принцип» и как это – «буквально»?

– Когда мы приедем домой, я дам тебе словарь, и ты сама посмотришь, что означают эти слова.

– А что такое словарь?

– Увидишь, когда приедем.

Сначала быстрая езда действовала на Руби возбуждающе и одновременно пугала ее. Девочка сжималась на своем сиденье каждый раз, когда навстречу им ехал другой автомобиль, но после того как они несколько раз благополучно разминулись, все страхи были забыты. Руби мало разговаривала, но ее глаза блестели от любопытства – хотя места, по которым они ехали, практически не отличались от окрестностей монастыря, в котором она провела всю свою жизнь. Вокруг тянулись бесконечные зеленые поля, волнистые холмы, неаккуратные живые изгороди, на которых сидели стаи птиц… Они подъехали к селению, скучному даже по сравнению с Абергелем.

– Руби, мы уже в Англии, в Чешире, – сказала Эмили. – Мы только что пересекли границу.

– Вы хотите сказать, что мы в другой стране?! – с изумлением проговорила Руби.

– Да. Пройдет несколько лет, и уже не нужно будет делать такой большой крюк, чтобы попасть в Ливерпуль. Под рекой Мерси проложили туннель, но машины по нему еще не ездят.

– Мать настоятельница сказала, что я буду жить в Ливерпуле. Сестра Фрэнсис когда-то жила там. Она сказала, что Ливерпуль больше Абергеля.

– Намного, намного больше, но ты будешь жить не совсем в Ливерпуле. Мой дом находится в пригороде, в месте под названием Киркби. Завтра мы поедем в город и купим тебе одежду. Я уверена, ты с удовольствием снимешь это ужасное платье.

– Мы купим одежду в магазине?

– Ну конечно, гдё же еще?

Наивность девочки Эмили находила поистине очаровательной.

– Я всегда хотела побывать в магазине! – восторженно выдохнула Руби.

– Дорогая моя, должна предупредить тебя, Ливерпуль – ужасно шумное место. Там полно машин и толпы народу. Не пугайся – в городах всегда так.

– Я никогда не пугаюсь, – заявила Руби, напрочь забыв о том, как лишь несколько минут назад вся сжималась при мысли, что машины могут столкнуться. – Мы скоро приедем?

– Придется еще немного подождать.

Руби хмыкнула. Видимо, поездка уже успела ей наскучить: Англия почти ничем не отличалась от Уэльса. Но когда они приблизились к городу, девочка заметно оживилась, а когда въехали в Ранкорн и заехали на паром, который повез их через поблескивающую Мерси, Руби уже буквально пищала от восторга – в отличие от Эмили, которую пересечение реки на пароме всегда повергало в уныние.

Несколько минут спустя они уже ехали через настоящий лес из высоких дымовых труб, выбрасывающих в небо клубы черного дыма.

– Они такие уродливые, – сказала Руби.

В знак согласия Эмили кивнула:

– Это место называется Виднесом.

– Уродливые, но интересные. Здесь все интересно. Еще далеко до Киркби?

– Уже не очень.

Местность стала более ровной, дома теперь встречались намного чаще. Руби подпрыгивала на сиденье, оживленным восклицанием встречая каждую незнакомую вещь и задавая так много вопросов, что у Эмили в конце концов закружилась голова.

– Что делает тот мальчик?

– Едет на самокате.

– Я никогда раньше не видела самоката. А что это за дом?

– Это церковь.

– Такая большая! Церковь в монастыре была намного меньше. Можно будет в воскресенье прийти сюда на мессу?