Брат Томас - Кунц Дин Рей

На деньги брата Джона построили и новое аббатство. А заодно и подземные помещения, сконструированные и оборудованные согласно его требованиям.

Никто не называл подземный комплекс лабораторией. И, по моему разумению, это была не лаборатория, а нечто уникальное. Придумать такое мог только гений, и только он мог понять, для чего все это предназначено.

Братья, из которых редко кому удалось там побывать, называли подземный комплекс John's Mew. «Mew» — в данном контексте средневековое слово, обозначающее тайное убежище.

При этом «mew» еще и клетка, в которой держат охотничьих ястребов и соколов, когда они линяют. «Mew» также означает «линять».

Я однажды слышал, как один монах сказал, что брат Джон «отращивает внизу новые перышки». Другой назвал подземный комплекс коконом и задался вопросом, когда оттуда вылетит бабочка откровений.

Такие комментарии предполагали, что брат Джон на пути к еще более великим открытиям в сравнении с теми, что он сделал до ухода в монастырь.

Будучи гостем, а не монахом, я не приставал к братьям с расспросами. Они оберегали и брата Джона, и его право на уединение.

Я узнал о прошлом и настоящем брата Джона только потому, что он сам мне все выложил. И не заставил поклясться в том, что я никому ничего не разболтаю. Только произнес напоследок: «Я знаю, что ты меня не выдашь, Одд Томас. Звезды говорят о твоем благоразумии и верности».

Я, само собой, не понял, что он хотел этим сказать, но за разъяснениями не обратился. Он говорил много такого, чего я не понимал, и мне не хотелось, чтобы мое участие в диалоге сводилось исключительно к вопросам: «Что? Как? Почему?»

Я не поделился с ним своей тайной. Не знаю, по какой причине. Наверное, хочу, чтобы у людей, которыми я восхищаюсь, не возникло повода считать меня каким-то выродком.

Братья относились к Хайнману с уважением, которое граничило с благоговением. Я также улавливал толику страха. Возможно, ошибался.

У меня он страха не вызывал. Не чувствовал я, что от него исходит какая-то угроза. Иногда, однако, я видел, что он сам чего-то боится.

Аббат Бернар не называет подземный комплекс John's Mew. Предпочитает другое название — adytum.

Adytum — еще одно средневековое слово, которое означает «самая священная часть места поклонения Богу, закрытая для простых верующих, святая святых».

Аббат — человек веселый, но никогда не сопровождает слово «adytum» улыбкой. Произносит его только шепотом, с серьезным лицом, а в глазах читается трепет, а возможно, и ужас.

Что же касается причин, по которым брат Джон поменял успех и суетный мир на бедность и монастырь, то мне он сказал следующее: проводимые им исследования структуры реальности в рамках квантовой механики привели к открытиям, которые потрясли его. «Потрясли и ужаснули» — вот точные слова брата Джона.

Когда я доел шоколадное пирожное, он спросил:

— Чего ты пришел сюда в этот час, во время Большего молчания?

— Я знаю, что по ночам вы обычно не спите.

— Я вообще сплю все меньше и меньше, не могу отключить мозг.

Меня и самого частенько мучила бессонница.

— Иногда мне кажется, что мой мозг — чей-то телевизор, — признался я, — и хозяева постоянно переключают каналы.

— А когда я все-таки засыпаю, — продолжил брат Джон, — происходит это зачастую в самое неудобное время. Практически ежедневно я пропускаю одну или две службы, то утром, то днем, то вечером. Я даже пропускал мессу, заснув в этом самом кресле. Аббат меня понимает. Приор слишком мягок со мной, легко отпускает грехи, требует минимального покаяния.

— Они очень вас уважают, сэр.

— Все равно что сидишь на берегу.

— О чем вы? — спросил я.

— Здесь в тихие часы после полуночи все равно что сидишь на берегу моря. Накатываются волны ночи и выбрасывают наши потери, как мелкие обломки, все, что осталось после кораблекрушения.

— Полагаю, это правда, — я, возможно, не улавливал конкретного смысла, но настроение его очень даже хорошо понимал.

— Мы беззаботно рассматриваем эти обломки, вынесенные прибоем, словно можем вновь слепить прошлое, но только мучаем себя.

Последняя фраза была зубастой. И я тоже почувствовал ее укус.

— Брат Джон, у меня к вам странный вопрос.

— Само собой, — он то ли намекал на необычное время моего прихода, то ли на мое имя.

— Сэр, он может показаться вам невежественным, но у меня есть веская причина его задать. Существует ли даже малая возможность того, что ваша работа может привести к взрыву или чему-то подобному?

Он опустил голову, оторвал одну руку от подлокотника, начал поглаживать подбородок, вероятно обдумывая мой вопрос.

Хотя меня радовало, что ответ я получу мотивированный и обоснованный, я испытал бы куда большее облегчение, услышав произнесенное без запинки: «Нет, никогда, невозможно, абсурд».

Брат Джон продолжал давнюю традицию монахов-ученых. Церковь создала концепцию Вселенной, и первый ученый появился среди служителей Бога в двенадцатом веке. Роджер Бэкон, монах-францисканец, считался величайшим математиком тринадцатого столетия. Епископ Роберт Гроссетесте был первым человеком, установившим правила, по которым следует проводить научный эксперимент. Иезуиты создали первые телескопы, микроскопы, барометры, первыми рассчитали гравитационную постоянную, первыми измерили высоту гор на Луне, первыми разработали точный метод расчета планетарной орбиты, первыми создали атомную теорию и опубликовали ее внятное описание.

И, насколько я знал, за многие столетия ни один из этих людей не взорвал монастырь.

Разумеется, всего я знать не мог. Учитывая огромный объем знаний, накопленных в самых различных сферах человеческой деятельности, я бы выразился точнее, говоря, что не знаю ничего.

Возможно, монахи-ученые когда-нибудь случайно и разносили монастырь по камешку. Но сознательно этого не сделал никто, в этом я практически не сомневался.

И я просто не мог себе представить, что брат Джон, филантроп и пекарь-любитель, которому удавались такие вкусные пирожные, сидит в тускло освещенной лаборатории и, хихикая, как иной раз хихикают в фильмах безумцы-ученые, планирует уничтожение мира. Но при всей его гениальности он оставался человеком, поэтому меня бы не удивило, если бы в какой-то момент он в тревоге оторвался от очередного эксперимента и ахнул, аккурат перед тем, как превратить аббатство в облако пара.

— Чему-то подобному.

— Сэр?

Он поднял голову, чтобы вновь встретиться со мной взглядом.

— Да, возможно, к чему-то подобному.

— Чему-то подобному, сэр?

— Ты спрашивал, может ли моя работа привести к взрыву или в результате ее может случиться что-то подобное. Я не вижу, как может она взорваться, это я про мою работу.

— Ага. Но может произойти что-то подобное?

— Может, да, может — нет. Кто знает?

— Но может и да. Что именно?

— Все, что угодно.

— Как это все, что угодно? — спросил я.

— Все, что можно себе представить.

— Сэр?

— Возьми еще пирожное.

— Сэр, представить себе можно все, что угодно.

— Да. Это правильно, воображение не знает границ.

— То есть все, что угодно, может пойти не так?

— Может — не означает, что пойдет. Любая ужасная катастрофа может произойти, но, вероятно, ничего такого не случится.

— Вероятно?

— Вероятность — важный фактор, Одд Томас. Кровяной сосуд может лопнуть в твоем мозгу, убить тебя буквально через мгновение.

Я тут же пожалел, что не взял второе пирожное.

Он улыбнулся. Посмотрел на часы. На меня. Пожал плечами.

— Видишь. Вероятность небольшая.

— Если случиться может что угодно и, допустим, это случилось, могут в результате этого многие люди умереть ужасной смертью?

— Ужасной?

— Да, сэр. Ужасной.

— Это субъективная оценка. Ужасная смерть для одного может не быть такой уж ужасной для другого.

— Ломающиеся кости, разрывающиеся сердца, раскалывающиеся головы, горящая плоть, кровь, боль, крики… вот про какой ужас я говорю.