Желябов - Александр Воронский

Этот утопизм питался прежде всего крайней отсталостью нашей деревни. Деревня еще сохраняла ряд патриархальных пережитков. Обираемая помещиком, чиновником, кулаком, торгашем, она ненавидела их стихийной ненавистью, но эта ненависть, революционная по существу, окрашивалась в отсталые по ф о р м е мечтания о добрых, незапамятных временах натурального хозяйства, о жизни по "божьей" правде и т. д. Революционный разночинец прекрасно почувствовал и понял стихийную ненависть крестьянина к его многочисленным и разнообразным грабителям; он увидел, что крестьянин стремится выгнать из деревни помещика и забрать его земли вместе с государственными церковными угодьями. Однако туманная патриархальная оболочка, в которую облекались эти вполне реальные домогательства, помешала народнику увидеть в крестьянине мелкого собственника, веками угнетаемого труженика, но уже живущего в условиях товарного производства. Благодаря патриархальным формам — из них главная — общинное землевладение — благодаря отсталым крестьянским умонастроениям, революционный- интеллигент нашел, что наш крестьянин — прирожденный социалист. Полицейское государство, помещик, буржуазия мешают ему учредить на земле "праведную" артельную жизнь. Надо освободиться от полицейского государства, от всяких живоглотов, и справедливое, трудовое царство на земле восторжествует незыблемо.

Надо свершить социальную революцию. Итак, отсталые иллюзии в крестьянстве создавали и укрепляли утопические надежды в среде революционной интеллигенции.

Надо совершить социальную революцию. Но здесь во весь рост вставал вопрос о социализме и политической борьбе, о государстве, о том, что же надо делать. К тому времени когда-то яркие лозунга Великой французской революции уже сильно обветшали, полной очевидностью для передовых умов обнаружилось, что права человека и гражданина прикрывают капиталистическое угнетение, что гражданские свободы без экономического равенства, служат капиталу, что лицо "гражданина" приобретает все более и более отчетливые и резкие черты предпринимателя, против которого все сильнее выступает другой гражданин, именуемый пролетарием. Парижская коммуна со всей наглядностью вскрыла рост гигантских противоречий.

В соответствии с этим среди буржуазии происходила решительная переоценка недавних ценностей.

Материализм и атеизм осуждались; на смену им шли идеализм, мистика. Даже естественные науки, даже дарвинизм стали в специальных вариантах все чаще и чаще прикрывать собою реакционные

социально-политические стремления. Гуманизм просветителей все более изживал себя и терял под собою почву. "Свободы" утратили свой вес и звон. Разум, техника делались оплотом капиталистического делячества, узкого практицизма. Все это в сильнейшей мере отразилось на психо-идеологии нашей революционной интеллигенции.

В ту пору рабочее движение на Западе выросло в грозную силу. Оно тоже определяло ум и чувства русского разночинца, но определяло их очень своеобразно. Вера Николаевна Фигнер, вспоминая о своем пребывании за границей в начале семидесятых годов, пишет:

— Мы видели конгрессы-ассоциации (в Женеве в 1873 г.): делегаты Англии, Франции, Италии, Бельгии, Испании, Америки и Швейцарии представляли собой сотни тысяч рабочих, вступивших в союз для борьбы с эксплоатацией труда капиталом. Невозможно было представить себе что-либо более величественное…

Видя, что на Западе политическая свобода не осчастливила народа и оставила незатронутым целый ряд интересов, мы ухватились за последнее слово домогательств рабочего класса и стали исключительно на почву экономических отношений. Мы считаем невозможным призывать русский народ к борьбе за такие права, которые не дают ему хлеба, вместе с тем, думая изменить существующие экономические условия, мы надеялись, подрывая в народе идею царизма, добиться демократизации современного политического строя. О гнете современного политического строя России, об отсутствии какой бы то ни было возможности действовать в ней путем устного и печатного слова мы и не помышляли[11].

О том, что именно так воспринималась политическая свобода на Западе нашими разночинцами, есть интересные признания и других мемуаристов.

Дебагорий-Мокриевич рассказывает о своем пребывании за границей:

— Швейцарская свобода была, как видно, не для всех, и мы оказывались здесь лишними. Да полно, только ли с нами, иностранцами, так бесцеремонна была эта полиция) Я сам в Женеве был свидетелем как жандарм бил "гражданина"; "гражданин" свалился па пол — дело происходило в участке — и жандарм принялся тыкать его в бока и брюхо своими сапожищами… Но что же это в таком случае за порядки и какая это свобода? Склонные и без того скептически относиться к политической свободе, только укреплялись в своем отрицательном отношении к ней, имея перед глазами подобные факты. Таким образом о "слиянии" с западно-европейским рабочим и думать больше не хотелось…[12]"

Наши революционные интеллигенты превосходно понимали, что политическое равенство "не осчастливило и не разрешило коренного вопроса об экономическом неравенстве. Они отлично подметили отсталость, упадок буржуазной демократии на Западе. Отсюда они сделали вывод: так как политические свободы "не осчастливили народа", то в м е с т о них надо бороться за социализм, за справедливое новое экономическое устройство общества. Социализм противопоставлялся политике. Не замечали, не видели, что классовая, экономическая борьба есть в то же время и борьба политическая, что революционные социалисты Запада, понимая всю условность и ограниченность "прав человека и гражданина", в то же время обращали эти права на пользу социализму, укрепляя и расширяя их в интересах рабочего сословия.

На противопоставлении социализма политике вырос отечественный бакунизм. Бакунин полагал, что основная задача революционеров заключается в разрушении государства, всякое государство основано на насилии, всякое государство ведет к социальному неравенству, в то время, как экономическая организация общества выражает подлинную связь между людьми. "Между революционной диктатурой и государственной вся разница только во внешней оболочке". Борьба за политические свободы, парламентаризм лишь усугубляют социальное неравенство. Главное средство, разрушающее государство, это — бунты, анархические восстания народа, доведенного нищетой до отчаянья. Но и нищеты с отчаяньем мало, чтобы возбудить социальную революцию. Они способны произвести местные бунты, но недостаточны, чтобы поднять целые народные массы. Для этого необходим еще общенародный идеал, вырабатывающийся всегда исторически из глубины народного инстинкта, воспитанного, расширенного и освещенного рядом знаменательных происшествий, тяжелых и горьких опытов, — нужно общее представление о своем праве и глубокая, страстная, можно оказать, религиозная вера в это право. Когда такой идеал и такая вера в народе встречаются вместе с нищетой, доводящею его до отчаяния, тогда социальная революция неотвратима, близка, и никакая сила не может ей воспрепятствовать…