Дивизионка - Михаил Алексеев

Саша сообразил, что могло быть на душе у человека, впервые отправляющегося во вражеский стан, и, подойдя к Филипчуку, спросил:

— Комсомолец?

— Комсомолец, товарищ гвардии капитан.

— Билет старшине сдали?.. Не сдали?.. Где он у вас, покажите.

— А зачем, товарищ гвардии капитан? — спросил угрюмоватый солдат, невольно коснувшись левой части груди.

Саша покраснел. Ему показалось, что молодой разведчик каким-то образом узнал о его, Крупицына, тайных мыслях: Саше очень хотелось, чтобы билет, с которым разведчик не хотел расставаться, был выдан ему не кем-нибудь еще, а им, Крупицыным. Саше всегда доставляло удовольствие видеть свою заковыристую подпись в комсомольских билетах, а сейчас — особенно…

— Я помощник начальника политотдела по комсомолу, — сказал Крупицын строже.

Филипчук быстро развязал верхние шнурки маскхалата, долго копошился под гимнастеркой и наконец извлек оттуда билет.

Это была уже довольно потрепанная книжка, выданная парню перед самой войной одним сельским райкомом.

Саша глянул на подпись и невольно поймал себя на том, что разочарован. Устыдившись, покраснел еще больше, потом попытался улыбнуться.

— Стало быть, со стажем?

— Так точно. Со стажем, товарищ, гвардии капитан. Сам Парамонов, секретарь нашего райкома, вручал.

— Сам, значит, Парамонов? — почему-то переспросил Крупицын.

— Сам! — радостно подтвердил, сияя глазами, солдат. — Прямо в своем кабинете!..

Не зная отчего, но Саша почувствовал зависть к неизвестному для него Парамонову, а также совершенно уж непонятную обиду на солдата.

— Перед поиском документы полагается сдавать старшине, — холодновато заметил он.

— Это мы знаем, товарищ гвардии капитан. Только я упросил нашего старшину оставить билет при мне. Красноармейскую книжку сдал, а билет…

— А почему? — удивился Крупицын. — Это ж нарушение…

— Знаю, что нарушение. А не могу… без него…

— Так… ясно… — Крупицын долго и пристально смотрел на разведчика, не зная еще толком, как отнестись к этому факту…

Но на всякий случай сказал:

— Чтобы это было в последний раз.

— Що у последний раз, товарищ гвардии капитан? — переспросил солдат с сильным украинским акцентом, еще более смутив Крупицына.

— Ладно, я с вашим командиром поговорю, — поспешно вымолвил Саша, испытывая смешанное чувство досады и уважения к этому странному разведчику.

— Почему вы не взяли у Филипчука комсомольский билет? — спросил одновременно и командира и старшину Крупицын.

— Я было приказал, а он в слезы…

— Что?!

— В слезы, говорю, — подтвердил старшина.

— Как же такой… в разведку?

— А вот поглядим…

С той поры Саша чаще обычного стал наведываться в разведроту. И чувствовал, что причиной тому — Филипчук, на счету у которого теперь уже было несколько приведенных им «языков».

Билет он по-прежнему не сдавал старшине при уходе в поиск, и это тревожило и Крупицына и командира роты. Конечно, последний мог приказать Филипчуку, и тот бы подчинился, но как потом он будет вести себя в поиске?

Саша вспомнил, как однажды ему приснилось, что он потерял комсомольский билет. От страха он мгновенно проснулся, схватил себя за грудь и испытал великую радость, ощутив билет под рукой.

Короче говоря, для Филипчука продолжали делать исключение: он уходил в разведку с комсомольским билетом. К этому в роте все привыкли, никто из солдат не сетовал на такое исключительное положение Филипчука — может быть, потому, что успели полюбить его.

И вдруг случилось несчастье.

Крупицыну позвонили из разведроты и сообщили, что из поиска не вернулся Филипчук, что разведчики уже несколько раз плавали через Донец, Но найти Филипчука не удалось. И еще несколько раз переправлялся вместе с ними через реку Крупицын.

Филипчук пропал без вести.

Пришлось сообщить об этом и его родным.

А потом боль от этой потери, не единственной в роте, стала утихать, давая о себе знать все реже. О смерти говорить не хотелось: уж очень часто она сама напоминала о себе. Не говорили и о том, о чем все-таки все думали: а что с комсомольским билетом? Не достался ли он врагу? Не объявился ли другой «Филипчук» где-нибудь в соседней дивизии?.. И ничего-то не подозревал «сам Парамонов», скрепивший когда-то своей подписью рождение нового комсомольца.

Об этом все думали, но молчали: уж очень тяжек был бы такой разговор…

Однако, как ни мал человек, но и он, рано или поздно, отыщется в великом и бурном людском океане, не останется в конце концов безвестной отдельная судьба, где-то выйдет на поверхность нить, по которой будет разгадана тайна его исчезновения…

Филипчука обнаружили пехотинцы соседнего соединения во время разведки боем, произведенной в дневную пору, когда неприятель меньше всего ожидает нападения.

Проколотый немецкими штыками, лежал он вниз лицом в небольшой ложбинке, а над ним было высокое-высокое родное небо да кружился ворон, так и не решившийся опуститься на растерзанное тело русского воина. Пехотинцы осторожно перевернули его вверх лицом и увидели между полуоткрытых губ, в плотно сжатых зубах, не то кусок кляпа, не то кусок глины. С трудом разжав мертвый рот, они вытащили комок и только тогда поняли, что это не кляп, не глина, а изжеванный комсомольский билет…

Потом они нашли за отворотом пилотки крохотный листочек — с номером билета, с фотографией и фамилией убитого, с печатью и подписью Парамонова…

А потом увидели в виске пулевое отверстие. Поискали вокруг и нашли в траве уже покрытый ржавчиной пистолет «ТТ».

Вот и все. В дивизионке о Филипчуке появилась заметка за подписью А.Крупицына. В ней не было подробного описания подвига. Его свидетелем был только враг, а враг уничтожен. Так что нет свидетелей… И, видимо, Крупицыну не хотелось бедной своей фантазией и неточным описанием оскорблять и сам этот подвиг и память совершившего его. Добавим лишь, что найденный за отворотом пилотки листочек, проделав долгий и извилистый путь по штабам и политотделам, добрался наконец до Саши Крупицына, и тот уже не расставался с ним до конца войны.

— А после войны, — тихо и взволнованно говорил он нам, — мне бы очень хотелось отыскать этого Парамонова… Я б ничего не сказал ему. А просто обнял бы его… и все. Какой он из себя, этот Парамонов, как вы думаете?..

Подхлестнув свое не очень-то богатое воображение, мы начинали рисовать на свой лад образ безвестного нам секретаря райкома ВЛКСМ. У каждого из нас он, разумеется, получился свой и по-разному большой и хороший человек, но у Юрки Кузеса — самый красивый и добрый.

Изменился малость и Саша Крупицын. Не столь уж часто бывали теперь озорными его дымчатые, широко поставленные глаза. Вручая комсомольский билет, он уже степенно и четко выводил свою подпись, подолгу всматривался в лицо нового комсомольца, как бы стараясь запомнить на всю жизнь, и не спешил уходить от него.

Один раз он услышал, как кто-то в соседнем окопе проговорил:

— А мне сам капитан Крупицын вручил билет!..

Вернувшись к себе, Саша долго не мог найти места: хотелось что-то немедленно сделать, куда-то пойти, что-то совершить… Но он ничего нового и необычного так и не придумал.

Как и всегда, взял свою сумку и быстро зашагал в сторону переднего края.

Помнится, вскоре мы получили от него великолепную корреспонденцию.

«Сонечко мое»

Дивизия с боями продвигалась на запад. Но постепенно выдохлась и получила приказ остановиться на занятых рубежах и привести себя в порядок — пополнить роты, в которых оставалось по двадцать — тридцать активных штыков, а в некоторых и того меньше, подтянуть тылы, подвезти боеприпасы, помыть солдат в бане и вообще отдохнуть.

Штаб дивизии и политотдел расположились в большом украинском селе, в каких-нибудь трех-четырех километрах от переднего края.

«Хозяйство» Шуренкова выбрало для себя небольшую беленькую хатку, ласково встретившую нас тщательно протертыми мокрой тряпкой, сверкающими на солнце, как бы улыбающимися окнами. В хате проживала небольшая семья: пожилой и очень пасмурный с виду мужчина и две взрослые его дочери — Оля и Настенька. Глядя на них, уже нетрудно было догадаться, кому обязана хатка своей чистотой и уютом, кто убрал ее к нашему приходу. И тут случилось именно то, что и должно было случиться. Всем нам вдруг показалось, что на земле наступили мир, покой и тишина. И все мы вдруг сделались не в меру словоохотливыми, болтали без умолку. Побуждаемые древним инстинктом — во что бы то ни стало устранить вероятного соперника, — каждый из нас острил, подсознательно старался елико возможно поддеть товарища, высмеять его, принизить, а самому выглядеть в лучшем, выгодном свете. При этом никто из нас не смотрел на девушек, словно бы они были тут ни при чем, хотя Оля и Настенька преотлично знали, что из-за них-то и началось это петушиное состязание.