История одной семьи - Майя Улановская

Равинский позже стал Юговым и Юговым же погиб в тридцать каком-то году как троцкист.

В Союзе ученической молодёжи у меня сразу же появились друзья. Мне шёл только четырнадцатый год, но я была рослой, и меня принимали за шестнадцатилетнюю. Люди в Одессе не такие, как в Бершади, и жили они по-другому. В Бершади я, например, только издали могла видеть врача и его семью, а был ли в Бершади, скажем, присяжный поверенный — я даже не знала. Там я не могла бы дружить с детьми рабочих, да настоящих рабочих там и не было. А здесь мы все друг с другом запросто — сыновья и дочери присяжных поверенных, рабочих, врачей — и я.

В это время — не помню, до июля или после, в Одессу приезжал Керенский. Начиная с июля, в этом революционном празднике появились неприятные нотки, но Керенского принимали с огромным энтузиазмом, и я сама бегала его встречать. Так прошло лето. В Одессе выступали представители разных партий, большевики и меньшевики, я, конечно, была на стороне самых крайних, самых радикальных. Всё моё сочувствие было на стороне большевиков. После Октября Союз ученической молодёжи раскололся на левых и правых. Правые остались ученической молодёжью, а левые стали называться рабочей молодёжью. Я, конечно, пошла туда. Нас готовили к предстоящим боям, учили оказывать первую помощь. Кстати, до сих пор все поражаются, что при всей своей неловкости и безрукости, я очень хорошо делаю перевязки.

Всё прекрасное было связано с революцией. Это про таких, как я, говорилось: «Кто был никем, тот станет всем». Единственное, что меня сокрушало — что не удастся погибнуть за революцию, потому что она уже совершилась. И когда в Октябре оказалось, что за неё ещё надо бороться, я приободрилась. Из тех, кого я знала, в Октябре в Одессе погибли три брата Кангун. Я болталась по улицам, искала, чем заняться. Один раз мне удалось принести патроны с какого-то склада.

Вскоре после Октября в Одессе появилась организация под названием Моревинт — Молодой революционный интернационал. Руководили организацией партии, стоявшие на платформе советской власти — большевики, левые эсеры и анархисты. Ядро организации не превышало сорока человек. Принимая в Моревинт, спрашивали о партийной принадлежности, а если новичок был беспартийным, то — кому он сочувствует. Мне было трудно решить, кому я сочувствую. Сын присяжного поверенного Фатер гордо заявил, что он левый эсер. Позже я его встречала в Москве, тогда он носил фамилию Тардье. В 1934 или 1935 году в центральной печати появилась о нём ужасная статья. Ещё помню большевика, еврея с Молдаванки (большинство членов Моревинта были евреи). Партийная кличка его была Зорин. Помню большевика по кличке Макар, который потом сделал большую карьеру — одно время был секретарём Московского комитета партии. Фатер-Тардье и Макар погибли ещё до 1937 года.

Когда пришла моя очередь ответить, к какой партии я принадлежу, я вспомнила книги Кропоткина. У меня было очень смутное представление об анархизме, но я решила, что если такой благородный и умный человек, как Кропоткин, к тому же учёный, был анархистом, то я не очень ошибусь, сказав, что сочувствую анархистам. Так меня и зачислили. Тогда же мне дали кличку, которая стала моим именем. До меня в организацию приняли двух девушек, Соню Ратнер и Дусю Зельдович, и дали им имена Вера и Любовь. Мне сказали: «У нас есть Вера и Любовь, не хватает Надежды». Моё имя Эстер (по-домашнему Эстерка) и даже его русский вариант Эсфирь, казались мне неблагозвучными. Ещё в местечке все старались называть себя русскими именами, в Одессе же еврейское имя было признаком страшной отсталости. Меня стали называть Надей. Ни «Любовь», ни «Вера» не привились к тем девушкам, потому что их настоящие имена, Соня и Дуся, тоже хорошо звучали. Через некоторое время даже мать стала звать меня Надей, но тогда для родителей я ещё оставалась Эстеркой, и у меня хватало собственного достоинства не протестовать против нелюбимого имени.

Какое-то время после Октября в Одессе была советская власть. Потом пришли белые. Началась Гражданская война. Подполье 1918–1919 годов было довольно серьёзным. Из взрослых, крупных большевиков в это время погибли Елена Соколовская и Николай Ласточкин, их именами потом назвали в Одессе улицы. Были аресты и казни также и в комсомоле, который действовал параллельно с Моревинтом и был чисто коммунистической организацией. В 1919 году погиб Яша Ройтман по кличке Безбожный, семнадцатилетний рабочий с мельницы, где работал мой отец. Повесили Яшу и его девушку. Тогда казнили тринадцать человек, я могла быть среди них, но уцелела. Мать Яши кричала моей матери: «Это она его погубили!» Я ведь ходила к ним в дом, завербовала его в Моревинт, а потом он ушёл в комсомол.

В это время в Одессе действовала организация под названием Иностранная коллегия. В неё входили бывшие русские эмигранты во Франции, большевики и анархисты. Среди них был и твой отец. Члены этой организации заводили знакомства с моряками оккупационных войск, раздавали листовки и их расклеивали. Нас тоже привлекли к расклеиванию листовок. Однажды я наклеивала листовку на здание электростанции, а мой спутник меня охранял. Вдруг чувствую на плече тяжёлую руку: «Вот кто это делает!» Я обернулась и увидела рабочего средних лет. Мой товарищ стоит, как пригвождённый, с открытым ртом и с ужасом в глазах. Но всё кончилось благополучно. Рабочий только сделал нам внушение: «Знаете, чем такие дела кончаются? Хорошо, что я вас увидел, а не кто другой». Это был дежурный охранник с электростанции. Чем такие дела кончаются, мы знали. В те времена не судили, в тюрьму не бросали. Наказание было одно — смертная казнь.

Родители мои привыкли к моим отлучкам. Я числилась в седьмом классе бесплатной гимназии общества «Просвещение», но сверстники мои казались мне детьми, ведь революцией они не интересовались. В школе мне было скучно, да и некогда было туда ходить, а так как с Пересыпи, где мы тогда жили, было далеко до гимназии, то под этим предлогом я оставалась в городе. Жили мы, как птицы небесные, непонятно, чем питались. Иногда партии нам что-нибудь подбрасывали — хлеб, кислую капусту. А если появлялось ещё и постное масло, это уже бывал настоящий пир. Однажды мы экспроприировали колбасную фабрику и увезли колбасу к партизанам. Колбаса была слишком свежей и показалась мне пресноватой.

Мы, конечно, рвались на боевые дела. Раздавать и расклеивать листовки казалось нам делом мелким. Мы учились стрелять, очень любили оружие. Доставали его, где могли. Но что это было за оружие! Помню пистолет системы велодок, думаю, он не очень стрелял. Но позднее у нас появились браунинги и даже маузеры, австрийские гранаты «лимонки» и смит-вессоны.