Роялистская заговорщица - Жюль Лермина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она занимала отель на окраине Парижа, в конце Университетской улицы. Ее парк тянулся до эспланады Инвалидов. Она жила одна, с компаньонкой и слугами; ее дом был центром, куда стремились все воинствующие надежды.
В этот день, то есть накануне Шан-де-Мэ, мадам де Люсьен сидела в маленьком салоне нижнего этажа, выходящего в сад, из которого в открытые двери врывалось благоухание цветов и распространялось по всему дому; облокотясь на лаковое бюро, она читала письма, полученные из-за границы.
Коалиция не разоружалась, напротив, она напрягала последние усилия. Наполеон не признавался Европой, его лазутчики задерживались на границах; на его письма, на его примирительные обращения, на все его предложения ответа не было; он был, но его как будто не существовало.
Странная и вместе с тем плачевная минута нашей истории, всеобщее проклятие, напоминающее собой отлучение от церкви в Средние века, проклятие, которое находило себе отголосок во всех сердцах, во всех умах, сознающих императорский деспотизм, и только истинная Франция, великодушная к тому, кто поставил ее вне законов наций.
Что могло сравниться с этим поразительным, раздирающим сердце символом тревог, который внес в душу всех это непомерное честолюбие? Эта молодая, прелестная женщина, которая была рождена для жизни, для любви, отдавалась со страстью изучению всех средств к низвержению этого вымышленного героя, хотя бы ценой погибели отечества!
В настоящую минуту Регина де Люсьен была всецело во власти демона интриги, которому она отдалась.
Она была поразительно хороша: на ней было платье из легкого сукна с длинной талией, вопреки имперским модам на груди этой женщины-девственницы, которая при малейшем кокетстве внушила бы столько страсти, был скромно повязан фишю а-ля Шарлотта Корде, а на черных роскошных волосах, убранных короной, на которых так кстати были бы бриллианты, был надет чепчик Марии Антуанетты. Да, Регина была удивительно красива, и вместе с тем в ней было что-то странное. Красивы были ее большие голубые глаза, ее красные молодые губы, ее тонкий, с маленькой горбинкой нос, овал ее лица с нежной, бледно-розовой кожей.
Поражал в ней ее вид величия, и это было в ней не притворно: ведь она была единственная в своем роде. Ее точно озаряли какие-то лучи, придавая особую белизну ее высокому лбу, ее изящным рукам маркизы.
Как могло случиться, что эта женщина, каждое движение, каждый взгляд которой дышали страстью, реальной, человеческой, живой, должна была замкнуться в этом тесном кружке, в котором она, без сомнения, задыхалась?
Ни одно существо не могло олицетворять собой лучше идеала любовницы, супруги, матери, а она не была ни любовницей, ни супругою, ни матерью: она вся была поглощена честолюбивыми замыслами, и между тем честолюбие не было ее свойством.
Тревожные времена порождают подобные аномалии.
Она вдруг приподняла голову; раздался наружный звонок; кто-то пришел. Она медленно встала и, держась за бюро, посмотрела на дверь.
Вошла горничная и подала ей визитную карточку.
Она прочитала имя, странно улыбнулась и велела принять.
Вошел маленький, худенький, тщедушный человечек, до того худой, что, казалось, он мог пролезть во всякую щелку, пробраться во всякую, самую плотную толпу.
Он вошел неслышной поступью, он был не заметен на сером фоне обоев.
Он почтительно поклонился маркизе.
Она смотрела на этого человека с невольным выражением презрения.
– Вас зовут месье Бодюс? – спросила она.
Опять поклон.
– Вы явились от имени…
– Герцога Отрантского.
– Никто не видел, как вы вошли?
Маленький человечек улыбнулся:
– Меня никогда никто не видит.
– Рассчитываете ли вы на успех?
– Успех за нами…
Регина вздрогнула:
– Вы добыли бумаги?
– Они у меня.
– Каким образом вы их добыли?
– Маркиза непременно желает это знать?
– Женское любопытство… Да, я бы желала это знать.
– Неужели вы считали это делом трудным?
– Настолько трудным, что я до сих пор не вполне верю. Трудно себе представить, чтобы узурпатор был настолько неосторожным, чтобы такие важные бумаги могли быть у него похищены.
– Похищены? О, это слово неприменимо в политике.
– Ну, скажем, взяты на время, если это вам более по вкусу.
– И это неверно… Наполеон диктует… Вместо двух ушей его слушают четыре уха, вместо одной руки пишут две… Вся суть – поместить в верное место вторую руку и вторую пару ушей.
– Значит, это прямо со слов…
– Его величества, эти заметки записаны с его слов.
Маркиза протянула руку.
– Вручите мне их. – Маленький человечек не двигался.
– Что за нерешительность… Разве вам не приказано довериться мне?
– Так точно, маркиза, но у нас есть свои правила.
– Я не понимаю.
– Маркизе, вероятно, небезызвестно, что так часто говорится о словах и о том, что написано.
– Это значит…
– Если маркизе будет угодно, я буду иметь честь ей продиктовать то, что было продиктовано.
Регина улыбнулась. Она привыкла к таинственности в обращении и не была в претензии, что к ней относились в данную минуту с подозрительной осторожностью.
Во всяком заговорщике есть доля ребячества. Таинственность, в которую облекается всякий поступок, придает большее значение самому деянию и большее величие цели.
– Согласна, Фуше так велел.
– Да, маркиза, и я только повинуюсь ему.
– В таком случае диктуйте.
Она села в конторке и взялась за перо.
Бодюс, этот поверенный министра полиции, преданный ему человек, помогающий ему плести те сети, которыми он обматывал своих противников и в которые он сам никогда не попадался, стал читать вслух, останавливаясь по временам, давая маркизе время записывать, и таким образом он прочитал две страницы заметок… – ясный, подробный план сражения, которое должно было состояться через несколько дней.
Это была величайшая измена во всем ее цинизме, очевидная ее цель, вполне несомненная – помешать этим намерениям в ущерб Франции, в пользу иностранных держав.
Слушая, маркиза улыбалась, отмечая кивком головы самые важные детали.
«Все та же система, – подумала она. – Наполеон надеется разъединить своих врагов и разбивать их по очереди одного за другим. По счастью, они успеют соединиться».
– Это все? – спросила она, когда Бодюс остановился.
– Да, маркиза. Теперь позвольте мне спросить вас, какое вам будет угодно сделать употребление из этих записок?
– Не имеете ли вы тоже намерения записать это под мою диктовку?
– Нет, маркиза, но я считаю долгом вас предупредить, что весьма опасно хранить эти документы у себя, чьей бы рукой они ни были написаны, и что
