Смерть современных героев - Эдуард Лимонов

— Нет… Увы, я не научился разбираться в лекарствах, я лишь помогал старику завозить новые партии товара и выдавал по рецептам уже приготовленные лекарства. Все, что я запомнил, — несколько дюжин названий лекарств. Правда, мне нравилось работать в драг-сторе и нравились запахи… Не воображайте только, что это был залитый дневным светом белый зал, заполненный стендами с тысячами лекарств в таблетках и порошках… Драг-стор старика Уоррена был крошечной деревянной лавкой, старой, как сам Уоррен. За прилавком оставалось ровно столько места, чтобы разойтись мне и старику. Если я брал в руки небольшой ящик, разойтись мы уже не могли… Через год после того, как я бросил колледж, я преподнес отцу еще один сюрприз. Я влюбился в женщину на десять лет старше меня. Мне исполнилось восемнадцать, а Бонни Ренкуист было тогда двадцать восемь. У нее уже был пятилетний ребенок, но не было мужа. Она восседала за кассой в супермаркете и в довершение всего жила в самом бедном районе Хадсон-Сити, на Вудэн-стрит. Немного белых людей обитало на Вудэн-стрит, и их становилось все меньше. Банальная, как видите, история…

Галант подумал, что его история сходна с историей мисс Ивенс, также попавшей на долгое время под влияние партнера старше по возрасту. Однако в противоположность бессексуальным, монашеским отношениям, навязанным Чарли Фионе Ивенс, его привязанность к Бонни Ренкуист была именно сексуальной привязанностью. Бонни была его первая женщина.

— …Однажды я взял спортивную сумку, бросил в нее несколько книг, пару джинсов, предметы туалета и покинул отеческий дом на респектабельной буржуазной Виктори-авеню для того, чтобы пополнить на одну единицу белое население Вудэн-стрит…

— Браво! — вскричала мисс Ивенс.

— Но в отличие от большинства подобных историй блудный сын не вернулся на Виктори-авеню. Хотя моя семья, следует сказать, пыталась меня вернуть. Они даже явились однажды в полном составе, включая мужа старшей сестры Анн, полицейского, когда меня не было в доме, и пытались запугать Бонни, дабы она от меня отказалась. Но Бонни было невозможно запугать, если она сама этого не хотела. Три года прожили мы на Вудэн-стрит, Бонни, маленький Брайан и я… Через три года мы решили попытать счастья в Калифорнии.

— В каком году это случилось? Мне кажется, я именно тогда жила уже в Калифорнии… — Мисс привстала на постели. — Мы могли встретиться…

— Это было… в шестьдесят восьмом. Точно. Как раз в момент дела Мэнсона мы все жили уже в Сан-Франциско…

— В шестьдесят восьмом я была в Стэнфорде. Нас разделяла какая-нибудь сотня километров, Джон! — Мисс Ивенс поскребла экзему на лбу.

— Что он сказал? — Виктор беспомощно перевел взгляд с Галанта на мисс Ивенс.

— Мы обнаружили, что в одно и то же время жили совсем рядом в Калифорнии… Но продолжайте, Джон…

Галант с удовольствием не продолжал бы историю и покинул бы главного героя в момент, когда он устроился в «Нью Адвенчурэрс Букстор» в Ашбери-Хайтс, Сан-Франциско, но спутники, глядя на него с кроватей, ждали продолжения.

14

— Нет, я не был в Беркли в шестьдесят девятом, хотя, разумеется, слышал о том, что там происходит. У меня была семья, Бонни была беременна на шестом месяце, и первой моей заботой на новом месте было найти работу. Приятель представил меня в кооперативный «Нью Адвенчурэрс Букстор» в знаменитом впоследствии Ашбери-Хайтс. Район не был тогда настолько знаменитым, но уже был шумным и ярким. Меня взяли сейлсменом. На мое несчастье, потому что «Нью Адвенчурэрс Букстор» сыграл негативную роль в моей жизни.

— Если вам неприятно вспоминать этот период вашей жизни, вы можете его пропустить, — сказала мисс Ивенс. — Мы ведь договорились: каждый расскажет о себе только то, что хочет рассказать.

— Собственно, ничего трагического со мной не произошло. Та же судьба постигла часть моего поколения. Какую часть, я не знаю, может быть, каждого третьего… В «Нью Адвенчурэрс» продавали не только книги, но и рэкордс. Два этажа: в sous-sol — рэкордс, в цокольном — книги. Нас было шесть сейлсменов, бухгалтер и директор. У них там была теплая, давно сложившаяся компания. Кооперативисты. Вроде коммуны, хотя жили все раздельно. В теплой компании экспериментировали с драгс. В момент моего появления в буксторе они переживали асид-период. Меня, разумеется, радостно приобщили к асид, как к религии. Большинство из них вышли из асид-периода уже через год. Я и еще один парень, норвежец Кнут, как Гамсун, — он очень гордился своим именем, благодаря ему я заинтересовался Гамсуном, — мы застряли в асид-периоде надолго. На чрезмерно длительное время… — Галант помолчал. — Вы не хуже меня знаете, что общество ежедневно делает плохую рекламу драгс. Общество, полиция, государство совместными усилиями романтизируют, дьяволизируют драгс, естественно, преследуя свои утилитарные цели. Ему нужны производители, работники, а драгс отбивают всякую охоту к производству чего бы то ни было. Даже вполне безобидные марихуана и гашиш. Не говоря уже о героине, с ним человек становится настолько самодостаточным, что не нуждается даже в сексе. Наша сверхорганизованная цивилизация боится драгс, потому что они открывают человеку глаза на истинность жизни, на то, что она — ежедневный ПРОЦЕСС, а не цель. И чем глубже ты чувствуешь ежедневно и ежеминутно, тем сильнее ты живешь. Драгс открывают человеку, что цель жизни — сама жизнь… Мне хорошо было на асиде. Живя на Ашбери-Хайтс, я на самом деле чувствовал себя гималайским буддистом, живущим среди скал. Ежедневно встречающимся в тумане с разнообразными богами и драконами. Я разглядывал богов и драконов, в ужасе шарахался от них или же, напротив, тепло и нежно беседовал с ними, вдыхая запахи сожженного сандала… «Bon», как говорят наши друзья, франсэ, когда все кооперативисты в «Нью Адвенчурэрс» вышли из асид-периода, а мы с Кнутом задержались в нем, они нас еще терпели с полгода, хорошие ребята. И лишь через полгода попросили нас уйти, объяснив нам, что невозможно жить сразу в двух измерениях — и на Ашбери-Хайтс, и в Гималаях. Был семидесятый год, хиппи-движение редело, после дела Мэнсона американские папы, напугавшись своих детишек, спешно обратили на них свое репрессивное внимание…

Мисс Ивенс счастливо вздохнула:

— Да, я помню это время… В семидесятом уже началась реакция. В шестьдесят девятом еще была революция. Я как раз записалась на семинар французской истории именно в шестьдесят девятом. Помню, что профессор Карлински, польского происхождения, бритый наголо, говорил нам о Робеспьере. В этот момент вошли в аудиторию члены Революционного Комитета кампуса и стали кричать на нас, называя нас всех контрреволюционерами. «Почему вы не подчинились приказу Революционного Комитета кампуса о прекращении занятий?» — угрожающе обратился к Карлински черный юноша в кожаной куртке. «Молодой человек, — закричал Карлински, — я именно и занимаюсь пропагандой революции. Займите место в аудитории! Вам и вашему комитету полезно будет послушать о событиях Французской революции и судьбе великого революционера Максимильена Робеспьера!» Так представляете, парень не знал, кто такой Робеспьер!

— В «Адвенчурэрс Букстор» все знали, кто такой Робеспьер и кто такой Гамсун. Однако Кнута и меня попросили уйти. И началась для меня жизнь, о которой я предпочитаю не вспоминать. И не потому, что это была плохая жизнь или грустная жизнь, нет, та жизнь была увлекательной, полной монстров и красавиц, но она протекала в другом измерении, не сообщающемся с этим, нашим общим измерением. Когда я пришел в себя а случилось это не скоро, лишь во второй половине семидесятых, — возле меня не оказалось ни Бонни Ренкуист, ни Брайана, ни моей дочери Деборы… Я назвал ее по имени одной из героинь Гамсуна. Я довольно успешно собрал себя воедино. Зацепился за женщину, которая стала поощрять мои литературные стремления. Благодаря ей выбрался из Ашбери-Хайтс. Вместе с нею проделал обратный путь на Ист-Кост и, не заезжая в родной Хадсон, приземлился в Нью-Йорк-Сити. Стал писать… Поэмы, short-stories. Одна story была напечатана в относительно большом литературном журнале. Несколько раз пытался написать роман, но никогда еще не преуспел в этом… Порой мне кажется, что пребывание в другом измерении убило мое воображение. Может быть, при воспоминании об обилии, яркости и резкости чувств в том измерении меня ничто не удивляет в этом измерении, и написанное мной читается куда суше, чем я хочу. Выбрав сюжет и углубившись в процесс письма, на определенной странице я замечаю, что судьба героя мне безразлична и не увлекает меня. Что единственное, что я хотел бы передать в словах, — это впечатления, полученные мною в том измерении. Эти удары чувств, эти всплески мысли… А именно их-то я и не умею передать! Не могу… Короче говоря, перед вами — писатель-неудачник. Или просто неудачник, потому что писателем я так никогда и не стал…