Пансион - Всеволод Соловьев

Мадамъ Тиммерманъ начала говорить что-то и гладила меня по головѣ, но я почти не замѣчалъ ея присутствія.

Мало-по-малу рыданія мои все же утихли. Я сидѣлъ, время отъ времени вздрагивая и безсмысленно глядя передъ собою, прямо на оскаленные зубы скелета.

Тиммерманы, вѣрно, убѣдились, что увѣщанія ихъ подѣйствовали и, разрѣшивъ мнѣ остаться этотъ часъ здѣсь, въ комнатѣ, чтобы окончательно успокоиться, оба они вышли и заперли за собою дверь.

Я остался одинъ съ неотвязной, какъ камень давившей мыслью, что все кончено, что я покинутъ, такъ же покинутъ, какъ Алексѣевъ. Теперь ужъ не было слезъ, оставалась безысходная тоска, и холодъ, мучительный внутренній холодъ совсѣмъ леденилъ меня. Я сидѣлъ неподвижно, уныло опустивъ голову, и все глядѣлъ на зубы скелета.

VI

Когда я окончательно пришелъ въ себя и понялъ, что судьба моя совершилась, я вдругъ какъ-то весь внутренно встряхнулся. Слезы мои высохли. Я рѣшился терпѣливо выносить все, а главное, никому не показывать виду, что мнѣ такъ тяжело, такъ тоскливо, такъ больно. Мнѣ даже стыдно стало за малодушіе, за то, что я не удержался и такъ плакалъ, а главное — передъ Тиммерманомъ и его женою.

Я вернулся въ классъ и началъ упорную борьбу со своими мыслями и чувствами. Вотъ эти мысли и чувства увлекаютъ меня туда, домой, за матерью… Но я сейчасъ же ихъ останавливалъ, напрягалъ всѣ усилія воли, заставлялъ себя видѣть, слышать и понимать окружающее и даже имъ интересоваться. Это было мнѣ очень, очень трудно, но я все же продолжалъ бороться…

Наконецъ, въ этотъ же день, мнѣ помогли обстоятельства — Тиммерманъ далъ мнѣ первый урокъ латинскаго языка. Пришлось напрячь все свое вниманіе и приняться уже за новую, тоже очень трудную борьбу. Во второмъ классѣ (куда по своимъ познаніямъ я былъ принятъ) латинскій языкъ преподавался, такъ сказать, на нѣмецкомъ языкѣ, то-есть всѣ объясненія грамматическихъ правилъ и переводы дѣлались по-нѣмецки. Тиммерманъ не захотѣлъ принять въ разсчетъ, что я нѣмецкаго языка почти не зналъ, и мнѣ пришлось справляться съ довольно сложной задачей изучать незнакомый языкъ посредствомъ незнакомаго же языка.

Но у меня были хорошія способности, еще не заморенная, свѣжая, дѣтская память. Я принялся за работу — эта работа помогала мнѣ забываться, и хотя отъ нея оставался туманъ въ головѣ и нервная усталость, но я не обращалъ на это вниманія. Я видѣлъ только, что время идетъ скоро, что вотъ осталось всего два дня до субботы.

Пришла и суббота. Пансіонеровъ распускали въ двѣнадцать часовъ. За мною пріѣхалъ дядя. Я наскоро собралъ нужныя для понедѣльника книги, и, пока ѣхалъ домой, мнѣ казалось, что я никогда не доѣду. Вмѣстѣ съ этимъ меня наполнила такая радость, мнѣ стало такъ весело, что и въ голову даже не пришло открыть душу дядѣ и передать ему обо всѣхъ испытанныхъ мною терзаніяхъ.

— Ну что, Ганекъ, не соскучился, хорошо тебѣ было? больно тебя драли? — спрашивалъ дядя.

Но я даже ничего не отвѣчалъ ему, а въ свою очередь спрашивалъ на сколько времени уѣхала мама, что дома, всѣ-ли здоровы?..

Бабушка, увидя меня, такъ и всплеснула руками.

— Ганя, батюшка, да въ какомъ это ты видѣ?.. На что это похоже?.. Да ты, никакъ, цѣлую недѣлю не умывался? — повторяла она, оглядывая меня.

Сама она была воплощеніемъ чистоты и всякаго порядка, а я могъ изумить кого угодно. Я объяснилъ бабушкѣ, какимъ образомъ умывался всѣ эти дни.

— Нѣтъ, это такъ нельзя! — сказала она. — Завтра же я поѣду къ Тиммерману…

Я хотѣлъ бѣжать отыскивать сестеръ и брата, но оказалось, что они гуляютъ. Тотчасъ же бабушка велѣла приготовить ванну, и когда дѣти вернулись съ прогулки, я уже былъ вымытъ, причесанъ и одѣтъ.

Я еще въ пансіонѣ думалъ о томъ, какъ это будетъ хорошо увидаться съ дѣтьми, какъ я буду имъ разсказывать все, все, въ какой ужасъ они придутъ отъ того, что пришлось мнѣ пережить. И вотъ ничего этого не случилось. Я сразу замѣтилъ, что дѣти встрѣтили меня равнодушно и даже ни о чемъ не спросили, а когда я сталъ передавать сестрѣ Вѣрѣ свою одиссею, она вдругъ перебила меня замѣчаніемъ, что я навѣрно все это выдумываю, что, конечно, ничего такого не можетъ быть и что ей вообще, вовсе не интересно знать, какъ живутъ и что дѣлаютъ мальчики въ пансіонѣ. Я обратился къ младшимъ дѣтямъ, но они убѣжали, и я почувствовалъ себя, пожалуй, еще болѣе одинокимъ, чѣмъ въ пансіонѣ.

Я сталъ бродить по комнатамъ, хотѣлъ было забраться въ кабинетъ отца, въ комнату матери; но кабинетъ былъ запертъ, а въ комнатѣ матери было какъ-то такъ тихо, что мнѣ стало даже жутко. Тогда я рѣшилъ, что самое лучшее — приняться за приготовленіе уроковъ, чѣмъ и занимался до самаго обѣда. Обѣдъ нѣсколько развлекъ меня. Я ѣлъ за двоихъ и, конечно, разсказалъ о томъ, какъ кормятъ у Тиммермана. Но тутъ Вѣра крикнула:

— Выдумываетъ, выдумываетъ!

Не повѣрила и бабушка.

— Ну, ужъ это что-то такъ, да не такъ! — сказала она. — Конечно, нельзя требовать, чтобы въ пансіонѣ былъ такой обѣдъ какъ дома. Что жъ, пріучись, въ жизни ко всѣму привыкать надо!

И она при этомъ вздохнула.

Все же я безъ всякаго труда уговорилъ ее почаще присылать мнѣ изъ дома съѣстное. Однако, насчетъ умыванья такъ и осталось: бабушка къ Тиммерману не поѣхала…

Дни стали проходить за днями. Я мало-по-малу освоился въ пансіонѣ и привыкалъ ко всѣмъ его ужасамъ. У меня все еще было такъ тоскливо на душѣ, что я даже радъ былъ необходимости работать черезъ силу. Я дѣлалъ быстрые успѣхи въ латинскомъ и нѣмецкомъ языкахъ, и Тиммерманъ, наконецъ, кончилъ тѣмъ, что сталъ послѣ каждаго урока меня похваливать.

— Mm-m… mon enfant, èa уа bien, très bien!

При этомъ онъ легонько похлопывать меня по щекѣ своей красной и всегда холодной рукою.

Но эта усидчивость въ работѣ и прилежаніе прибавили къ первымъ моимъ житейскимъ разочарованіямъ еще новое разочарованіе, о которомъ слѣдуетъ упомянуть, такъ какъ оно оставило сильный и долгій слѣдъ въ моей жизни.

Самымъ строгимъ, хотя и справедливымъ учителемъ во второмъ классѣ былъ нѣмецъ Фреймутъ. Онъ уже замѣтилъ, что я прилежный ученикъ и обращалъ на меня большое вниманіе, какъ на одного изъ самыхъ слабѣйшихъ въ нѣмецкомъ языкѣ. Онъ то и дѣло вызывалъ меня.

Собственно преподаваніе его заключалось въ трехъ вещахъ: въ выучиваньи наизусть грамматическихъ правилъ по тетради, составленной имъ самимъ, въ выучиваньи наизусть стихотвореній Уланда и, наконецъ, въ такъ называемыхъ «сочиненіяхъ», т. е. письменной передачѣ по-нѣмецки того, что Фреймутъ разсказывалъ.

Я училъ наизусть очень легко и всегда отвѣчалъ урокъ безъ запинки. Но эти «сочиненія» въ первое время представляли для меня страшную трудность, такъ какъ я понималъ никакъ не больше четверти изъ того, что разсказывалъ Фреймутъ. Тутъ мнѣ на помощь являлся мой сосѣдъ и другъ, Алексѣевъ, мальчикъ неспособный и лѣнивый вслѣдствіе болѣзни, но довольно хорошо знавшій нѣмецкій языкъ. Онъ передавалъ мнѣ по-русски разсказъ учителя, служилъ мнѣ лексикономъ незнакомыхъ словъ.

Такимъ образомъ я кое-какъ два раза смастерилъ сочиненія. Я изрядно потрудился надъ ними, но они все-же вышли изъ рукъ вонъ плохи, а Фреймутъ, не принявъ во вниманіе трудностей, съ которыми я долженъ былъ бороться, оба раза поставилъ мнѣ по двойкѣ.

Я чувствовалъ, что сдѣлалъ все, что было въ моей власти, и эти двойки казались мнѣ несправедливостью. Но все-же я съ достаточнымъ спокойствіемъ перенесъ ихъ.

Вотъ въ третій разъ задало сочиненіе. Задано оно было въ пятницу, а въ понедѣльникъ нужно было подать учителю. Алексѣевъ объяснилъ мнѣ содержаніе, я выслушалъ и сказалъ:

— Ну ужъ теперь я надѣюсь, не получу двойки, ужъ я такъ сдѣлаю, что сочиненіе мое будетъ недурно…

— Кавъ-же ты сдѣлаешь? — спросилъ Алексѣевъ.

— А ужъ такъ, я придумалъ!

Мнѣ дѣйствительно нежданно пришла въ голову блестящая мысль.

Пріѣхавъ домой въ субботу, я даже почти не обратилъ вниманія на дѣтей, а весь этотъ день и все воскресенье провелъ въ своей комнатѣ, за работой, выходя только къ завтраку и къ обѣду. Бабушка нѣсколько разъ заходила ко мнѣ и видѣла меня углубленнымъ въ писанье и окруженнымъ книгами.

— Да что-же это ты, Ганёкъ, — говорила она:- неужто у васъ ужъ столько уроковъ? Этого быть не можетъ! Сегодня на дворѣ чудесная погода, и морозъ не великъ, дѣти собираются кататься… Развѣ ты не поѣдешь?

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ я. — Нѣтъ, ужъ оставьте меня, я долженъ непремѣнно кончить! Это очень трудно, но… я долженъ…

Наконецъ, бабушка рѣшилась меня оставить въ покоѣ. И я продолжалъ работать, не замѣчая времени, не чувствуя усталости. Вотъ что я придумалъ: прежде всего я написалъ сочиненіе по-русски, обдуманно, обстоятельно и, по возможности, краснорѣчиво. Затѣмъ я разложилъ передъ собою нѣмецкую грамматику и лексиконъ и принялся переводить слово за словомъ. Отыщу всѣ слова, окончу фразу, а затѣмъ ищу въ грамматикѣ всѣ правила, какъ нужно размѣстить слова. Это было самое трудное. Но въ воскресенье къ обѣду я кончилъ всю эту работу, красиво переписалъ свое сочиненіе, которое вышло и объемистымъ и обстоятельнымъ. Въ понедѣльникъ я самоувѣренно подалъ его Фреймуту, а на другой день ожидалъ торжества своего.