Борис Годунов - Александр Боханов

Далее последовало исповедальное признание Шуйского, которого не было ни у Карамзина, ни у кого-то другого, но которое отразило пушкинское понимание ситуации, где лицедеем оказывался как раз не Борис Годунов, а именно Шуйский. Он уверял, что Борис его «смутил спокойствием, бесстыдностью нежданной, он мне в глаза смотрел как будто правый, расспрашивал, в подробности входил, и перед ним я повторил нелепость, которую мне сам он нашептал». Подобное откровение выглядело несуразно, что и отразила реплика Воротынского: «Не чисто, князь». Дело действительно представлялось «нечистым», учитывая, что Шуйский официально и публично заявлял, что Царевич зарезался сам, без посторонней помощи.

Затем последовал самооправдательный монолог Василия Шуйского, раскрывающий со всей очевидностью блестящее знание Пушкиным человеческой натуры, его умение заглянуть в черную бездну человеческой души и вынести на поверхность, на свет Божий, то, что там таилось. Князь начал уверять, что он не мог иначе поступить, что Царь Фёдор Иоаннович на всё смотрел «очами Годунова, всему внимал ушами Годунова». В этом была доля правды (о том писал и Н. М. Карамзин), но не вся правда.

Царь Фёдор Иоаннович, вопреки и Карамзину, и некоторым другим историкам, совсем не был ни «слабоумным», ни «безвольным». Простить убийство своего сводного брата он никогда бы не смог, так как утаённое преступление, — это отступничество от Бога, это преступление перед Ним. Полное же и беспредельное благочестие Царя Фёдора никогда бы не позволило этого сделать.

В конце монолога Шуйский всё-таки выставляет причину, так понятную по всем человеческим меркам: он боялся, боялся за свою жизнь. Прямо этого он не сказал и, как природный интриган, облек своё признание в декоративную форму. «Не хвастаюсь, а в случае, конечно, никакая казнь меня не устрашит, я сам не трус, но также не глупец и в петлю лесть не соглашуся даром».

Пушкин как будто лично был знаком с Шуйским, так уверенно, так убедительно и исторически достоверно представлен образ князя, который на своём веку только и делал, что лицемерил, лгал и отступничал. Он и Бога не боялся, а потому не раз переступал через крестную присягу, клятву на Кресте. На Руси эта была высшая, абсолютная форма выражения правдивости, честности и верности. Воротынский, который куда в большей степени, чем его собеседник, ощущал свою ответственность перед Богом, был сокрушён. «Ужасное злодейство », — вымолвил он. Теперь ему стало понятно, почему Борис Годунов так долго упирается от принятия Царского венца, так как «кровь невинного младенца ему ступить мешает на престол».

Шуйский мог торжествовать, он обольстил именитого князя, а потому решил произнести разоблачительную речь о Борисе Годунове, ставя ему в главную вину «незнатность рода». Тут Пушкин попал, что называется, «в десятку». Ему самому было хорошо известно, как в его время, в «век политеса и куртуаза», представители высшего света, многие из которые были лишены не только талантов, дарований и заслуг, но и вообще каких-либо добродетелей, кичились «знатностью рода». Двумя с лишним столетиями ранее подобная кичливость, родовая спесь, с которой так беспощадно и в конечном счёте безрезультатно, боролся Иоанн Грозный, носила ещё более вопиющие формы. Здесь корень всей драматургии, связанной с Лжедмитрием, со всеми предательствами бояр и вообще «именитых людей ». Ясно было как день: что бы ни делал Годунов, какие бы решения ни принимал, никогда такие, как Шуйский, не признают его первенства, не станут ему «верноподданными». Ведь Годунов «вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач» — по аттестации Шуйского.

Здесь Пушкин пропустил одну интересную деталь, может быть, потому, что Карамзин о том не упомянул. Ставя в упрек Годунову, что он «зять Малюты», интриган-князь забыл о том, что его «любезный» младший брат Дмитрий Иванович Шуйский (1560–1612) был женат также на дочери Малюты Скуратова (ум.1573) — Екатерине. Так что чванливый Шуйский то же оказывался родственником «палача» — Малюты Скуратова.

В первом действии, в указанном диалоге двух родовитых исторических персонажей, Пушкин сумел диагностировать страшную болезнь средневековой Руси: патологическое самомнение, родовую гордыню «званых и именитых», тех, кто близко стоял к кормилу власти, а порой ею и распоряжался, но кто думал только о своих «исторических правах» и готов был тешить фамильную спесь любыми способами, даже если они не только не отвечали нуждам государства, но им и противоречили. Годунов «не ровня нам», и «мы имели право наследовать Фёодору» — вот резюме той беседы, которая имела место в драме Пушкина между Воротынским и Шуйским.

Это был сильнейший импульс, формировавший неприятие Годунова ещё до того, как он занял престол. Пушкин очень точно передал настроения родовитого боярства, которое устами Шуйского выразило бытующие в этой среде намерения: «Когда Борис хитрить не перестанет, давай народ искусно волновать, пускай они оставят Годунова...»

Воспрепятствовать восшествию на престол Бориса они никак не могли: в тот момент он был первым среди прочих, шурин благочестивого, христолюбивого Царя Фёдора, его знали и ценили те, кто не имел «родословия от Рюрика», или, как выразился Шуйский у Пушкина, «Рюриковой крови». Именитые же затаились и решили начать ту интригу против Бориса, которая обернулась в конечном итоге преступлением против Родины. Они начали исподволь распространять слухи и слушки, которые должны были дискредитировать Бориса Годунова. Никто из историков не установил «исходный рубеж» начала этой противогосударственной деятельности, а Пушкин назвал точную дату: 20 февраля 1598 года^^, день согласия Бориса Годунова принять монарший венец. Думается, что он был прав, хотя, конечно же, никто с фактурной точки зрения ни подтвердить, ни опровергнуть этого не сможет. Пушкин был великим художником, а законы художественного творчества и исторического исследования не есть одно и то же.

Когда толпы народа во главе с Патриархом со слезами на глазах молили, рыдали и умоляли принять престол и Борис Годунов согласился, то прочие «природные » вельможи не могли не испытать досады. Почему он, а не я? Почему ему такие почести, почему ему поют осанну, славословят, хотя «мой род» именитее, а мы теперь должны служить этому «татарину»? Думается, что именно эта уязвлённая гордыня и родила, как сейчас бы сказали, «грандиозный проект», название которого «Лжедмитрий». Не имея шансов одолеть Годунова в честном противостоянии, они прибегли к недопустимым средствам, которые вызвали последующие отречения и клятвопреступления.

Всё остальное — роль польских магнатов, монахов-иезуитов и покровительство римских пап — только политические и общеисторические «виньетки», декоративный антураж. Корень же всей этой преступной эскапады находился в России, и А. С. Пушкин точно это почувствовал и выразил. Много позже известный историк С. М. Соловьев (1820–1879), вооружённый мощным эмпирическим знанием, заключал, что на пути к престолу родовое боярство встретило крепкого противника — Бориса Годунова, для которого надо было изыскать такое «орудие, которое было бы так могущественно, чтобы свернуть Годунова, и в то же время так ничтожно, что после легко было бы от него отделаться и очистить престол для ceбя»^^ Таковым «орудием» и стал Лжедмитрий. Пушкин гениально предчувствовал и поэтически выражал ту подоплеку событий, которую Соловьев диагностировал «сухим слогом» историка...