Всем смертям назло - Титов Владислав Андреевич

«А вдруг сдаст сердце?.. Отложить операцию? Я буду веселиться, а у него откроется артериальное кровотечение и… Уж этого-то я себе никогда не прощу!»

И сегодня, подходя к зданию больницы, Кузнецов сильно волновался, так, как никогда за все годы своей хирургической практики.

«Мы еще повоюем!» — подзадоривал и ободрял он себя. Григорий Васильевич решительно открыл массивную больничную дверь. Запах лекарств пахнул ему в лицо, возвращая к обычному и прогоняя волнение.

Но в предоперационной, посмотрев на свои руки в стерильных перчатках, он снова ощутил что-то похожее на страх.

Кузнецов подошел к окну, выглянул на улицу. Сплошной лавиной двигались нарядные колонны демонстрантов. Казалось, яркая радуга легла на плечи людям и трепетала всеми своими беспорядочными, перепутанными цветами.

— Григорий Васильевич! — позвал ассистент Карделис. — Больной на столе.

Кузнецов резко повернулся от окна и пошел в операционную. В его глазах еще метались знамена первомайских колонн, но думами он был уже там — рядом с больным. А когда Кузнецов сказал: «Скальпель!» — все постороннее исчезло. Остался человек, распластанный во весь рост на жестком операционном столе, под ослепительным светом ламп, его пульс, дыхание, самочувствие.

Операция началась с небольшой заминки. Делая неглубокий надрез вдоль ключицы, Кузнецов остался недоволен скальпелем. Он попросил заменить инструмент. Ассистент Карделис удивленно вскинул брови, но, очевидно поняв настроение коллеги, одобрительно улыбнулся: «Смелее, Гриша!» Вслух он сказал:

— Помни nervus vagus [Nervus vagus — блуждающий нерв (лат.)].

«Ох уж этот чертов блуждающий нерв! Лежит себе рядом с артерией и в ус не дует. А попробуй задень его! Нет, нет, никаких казусов! Предельная осторожность и точность. Ошибка на миллиметр может оборвать жизнь. Карделис понимает это. Иначе не напомнил бы лишний раз. Заметил, что я волнуюсь. Подбадривает: „Смелее…“ С ним хорошо. А он мне верит? Не верил — не пошел бы ассистировать. Вот-вот должна показаться вена. За ней артерия. Пока можно работать немного быстрее».

Григорий Васильевич на миг разогнул спину, и операционная сестра ловким движением салфетки вытерла пот с его лица.

«Сейчас начнется главное». Минуя многочисленные кровеносные сосуды и нервы, он должен был добраться до артерии, ничего не задев, подвести под нее шелковую нитку и перевязать.

В операционной стало душно. Сергей в глубоком наркотическом сне.

— Пульс? — спросил хирург, продолжая опасный путь к артерии.

— Норма!

«Надо обойти вену и пучок нервных волокон сверху».

— Меньше обнажай вену, может лопнуть, — предупредил Карделис.

Скальпель по миллиметру, на ощупь движется к цели. На его кончике жизнь больного.

«Не вскрыв вены, до артерии не доберешься», — думает Кузнецов и говорит об этом помощнику.

— Вижу, они почти срослись…

Сосуд действительно может лопнуть. Его пораженные током стенки потеряли эластичность и могут не выдержать давления крови. «Что делать?»

— Вскрывай! — посоветовал Карделис. — Другого пути нет. Видишь?

Кузнецов скорее почувствовал, чем увидел то, к чему он вот уже в течение часа подбирался. Кончик скальпеля, словно щупая, осторожно прислонился к стенке артерии и тут же был откинут упругой, пульсирующей волной. Нервные волокна, как паутина, обволокли сосуд. Тронь одну такую паутинку и… Их надо отвести в сторону, отсечь живое от живого, не повредив ни нерв, ни артерию.

Какой-то миг Кузнецова терзают сомнения: «Невозможна это совершенно невозможно…»

В операционной повисла такая тишина, что стук стенных часов казался ударами тяжелого молота.

— Нитку! — попросил Кузнецов и тут же, как обожженный, отпрянул от стола.

Бурая струя крови фонтаном ударила ему в лицо, заполнила разрез операционного поля и, перехлестывая через край, потекла по груди больного.

— Вену! — крикнул Григорий Васильевич.

— Пережал. Не помогает. — Пульс?

— Пульс слабеет. Аритмичен.

«Черт меня дернул на эту операцию!.. Как я посмотрю в глаза его жене?..»

— Карделис, тампоны! Убирай кровь, я подведу лигатуру. «Что это ошибка или неизбежное? Если в этом месиве я задену нерв, тогда конец… О боже, кажется, перевязал». В следующее мгновение врач увидел широко раскрытые глаза операционной сестры и услышал ее срывающийся шепот:

— Пульс пропал. Зрачки не реагируют…

— Адреналин! — рявкнул Карделис.

«К сердцу! Массаж!»

А когда после нескольких массажирующих движений рук хирурга готовое навеки остановиться сердце слабо колыхнулось, он понял: решение провести операцию именно сегодня было единственно правильным. Если бы кровотечение открылось в палате, в тот момент, когда все врачи праздновали Первомай, то даже очень срочное оперативное вмешательство не помогло бы…

Кузнецов вышел в коридор. Подошел к раскрытому окну и жадно закурил. Он чертовски устал. Словно побитые, ныли спина, руки, ноги, тупой болью кололо в висках.

Не слышал, как подошел Карделис:

— Иди, Гриша, выпей за удачу. Ты честно заработал сегодня свои сто грамм!

Кузнецов, разминая затекшие ноги, походил по коридору, заглянул в операционную и, сам того не замечая, пошел в палату оперированного.

У изголовья Сергея сидела Таня. Пятном крови алел смятый букет цветов. Остальные койки были пусты. «Всех вытащила на улицу весна. А им она не в радость…» И от вида опустевшей палаты со скорбной фигурой молодой женщины, склонившейся над спящим в тяжелом наркотическом сне мужем, от сознания того, что еще немало дней и ночей придется просиживать ей вот так, призывая на помощь все свое юное мужество, у врача больно сжалось сердце.

Он сел рядом на стул. «Сказали ей или нет, что во время операции у Сергея фиксировалась клиническая смерть?»

Таня сидела не замечая вошедшего. Изредка она протягивала руку вперед и осторожно гладила волосы мужа. Глаза ее неотрывно смотрели на него.

— Волновалась? — тихо спросил Кузнецов.

Таня подняла голову, посмотрела на него и беззвучно заплакала.

— Ну вот! Сделан решительный шаг к выздоровлению, а ты плачешь.

— Доктор, он будет жить?

— Часа два назад я бы, пожалуй, был в затруднении ответить, а сейчас уверяю: будет, обязан! Он спрашивал тебя там, на столе. Ты ему очень нужна, Таня. — Разве я сама не понимаю этого! Только бы, глупый, не гнал меня от себя. Взбрело ему в голову, что его жизнь кончена, а я могу начать все сначала. Но я не могу!.. Не могу без него!.. Всю радость делили пополам, а теперь что ж!.. Жалеет он меня. А я не хочу так…

Слезы, накипавшие там, около холодной двери операционной, приносили облегчение. Но боль держалась. Таня терзалась своей беспомощностью, видя страдания мужа. Во время операции, хотя и радовалась словам сестры, что все идет хорошо, сердцем чувствовала: не все ладно за этой дверью. Тяжело там Сереже, ой как тяжело! А самой, кажется, было не легче от сознания того, что ничем не может помочь ему.

— Вам будет трудно. — Григорий Васильевич встал, зашагал по палате. Но надо держаться. Не плачьте при нем и не жалейте его. Жалость расслабляет человека, делает безвольным. В его присутствии делайте вид, что ничего страшного не произошло, Понимаю, нелегко, но это необходимо… В той больнице ему через каждые четыре часа вводили морфий. Старались облегчить последние, как они думали, минуты его жизни. Ты знаешь, что такое морфинист?

Таня отрицательно покачала головой.

— Морфий — одно из сильнодействующих наркотических средств. Его дают больному тогда, когда у него нет сил терпеть физическую боль. При введении морфия в организм больного боль временно затихает. Но к наркотикам очень скоро привыкают. Если вовремя не прекратить впрыскивания, последствия бывают самые ужасные. Потерять руки — огромная беда. Стать морфинистом — беда не меньшая… А если то и другое… — Кузнецов развел руками. — Сергей уже на той грани, после которой продолжение инъекций сделает его морфинистом. По истечении трех дней я категорически запрещу вводить ему наркотики. Сергею будет трудно. Будут мольбы, капризы… Но это надо пережить. Тебе, ему… Ради его здоровья… и пока еще не поздно…