Золотой запас - Александр Анучкин

А потом в голове что-то обрывается – какой-то толстый и важный сосуд, картинка становится негативной, монохромной, с преобладанием черного, мир вокруг напоминает вату, нет – стекловату, а с потолка летят осколки бетона и куски арматуры.

А потом он встает и начинает копать бетонную крошку, передними руками, нет – лапами, копать – как собака, и страшно, беззвучно выть. Он выкапывает Маки и трясет его легкое тело. Он открывает ему глаза и дует в уши – просто ничего лучше не приходит в голову в этот момент. Он взваливает японца на левое плечо, берет в правую руку за ремень тяжеленную «Икегами» и бредет по руинам, шатаясь. Камера скребет аккумулятором по земле, и камеру жалко. Страшно подумать, в какую сумму выльется ремонт…

Картина вторая

…На часах всего половина третьего утра, но он уже люто замерз. Он пританцовывает на асфальте, глядя вверх, в окно третьего этажа. Там какая-то комната, которую заливает искусственный синеватый свет. У него под ногами – испещренный надписями тротуар: «Лена, спасибо за СЫНА!», «Катя! Я жду уже шесть часов!» – и прочий счастливый бред. В правой руке у него полупустая литровая бутылка «Джек Дэниеле», в левой – давно и безнадежно увядшие тюльпаны. Один тюльпан совсем красный, второй – с желтыми прожилками, третий – нелепого цвета, уже и не разобрать какого.

Он прыгает то на левой ноге, то на правой, шевелит губами и бормочет: «Маша, давай, давай, Маша! Маша, давай, давай, Маша!»

У него звонит телефон, и он говорит пьяным голосом:

– Аллле?

– Старый! Ты еще жив? Не родил? – орет трубка дурным голосом его лучшего друга Пашки. – Старый! Мы волнуемся, у нас уже кончается водка!

– Тьфу на тебя, у меня вторая линия, – ругается он, нажимая на кнопки.

– У тебя дочка, – говорит трубка таким милым, таким нежным и таким измученным голосом. – Скажи, ты счастлив?

– Дааааа!!! – орет он куда-то в трубку, в ночное небо, в освещенное неестественным светом окно третьего этажа и в весь мир. – Даааа! Я люблю тебяаа!!!

И он начинает исполнять на исписанном признаниями асфальте какой-то дикий горский танец, размахивая жухлыми тюльпанами. Он знает, что Маша в этот момент, отогнув край занавески в своей палате, смотрит на него, улыбается и плачет от счастья. Где-то там опустела комната, облицованная кафелем и освещенная мертвенным светом. А он – танцует этот танец для нее. Он – мужчина, он – живой и сильный, он – ее муж, а теперь – отец ее ребенка. И он – действительно – счастлив. А любого, кто с этим не согласен, надлежит немедленно убить камнем и отправить в зону вечной мерзлоты для ухода за елками.

На него накатывают теплые волны, которые можно, наверное, назвать счастьем. Видимо, так оно и выглядит, так оно и ощущается. Мечты сбываются, мечты должны, обязаны сбываться. Ради этого было все. Ради этого – уродливый шрам, ночные кошмары и дикий тремор в руках даже тогда, когда удается поспать и не пить целый месяц. Вот оно. Случилось.

Картина третья

Его лучший друг Пашка лежит, разбросав руки, и нежно-бежевая кожа сидений его нежно-бежевого «лексуса» залита отвратительной бурой жидкостью. У Пашки сейчас очень неприятное лицо, а нос – и без того острый – стал как у Буратино. Натянулась кожа, ввалились глаза, и синяки под ними стали почти черными. Левая Пашкина рука, свисающая ниже порога машины, декадентски тонкая. Рука богемного поэта-кокаиниста.

Дико не хочется видеть, что произойдет сейчас: Пашку за руки и за ноги вытащат из салона, разложат на асфальте, потом – перевернут лицом вниз и спустят до бедер его любимые джинсы Ice В, его любимые трусы СК и вставят ему прямо в жопу огромный градусник.

Молодой оперативник в дешевой кожанке обшарит карманы, залезет в каждую щель в машине.

Все знают: у Пашки был дурной, очень дурной бизнес. Пашка наличил деньги, ворочал миллионами долларов и прекрасно знал, что однажды все закончится именно так. Он иногда даже шутил: Прикинь, старый, лежу я весь такой, раскинув мозгой, в красивой тачиле, и 7,62 в моей голове. И тут приезжаешь ты – весь такой честный и ответственный, ставишь ногу на мою неподвижную белую эпилированную грудь с эмалевым крестом и гимнастом и говоришь так пафосно: вот и еще один пал жертвой криминальных разборок! После этого обычно все начинали смеяться.

Он и сейчас заставил себя улыбнуться. «Поганец, Пашка. Ну надо же было так меня подставить! Я хочу сейчас плакать, держать тебя за тонкую руку, но нельзя».

Ведь нужно, черт возьми, нужно писать stand'up. Он проверил звук, попросил оператора все правильно скадрировать (так, что в кадре только «лексус» и никакого трупа) и начитал все с первого дубля:

…оперативники считают, что убийство предпринимателя Павла Рылеева связано с его теневым бизнесом. Консалтинговые услуги, которые оказывала его фирма, были лишь ширмой. На самом деле, по мнению следователей, Рылеев, известный под кличкой Рыло, владел крупнейшей сетью так называемых «прачечных» – фирм-однодневок, занимавшихся отмыванием криминальных денег.

Он уже выбрал синхрон начальника МУРа – генерала Ухова, – который скажет, дескать, сколько веревочке ни виться….

Поздно ночью он приехал домой совершенно пьяный, врезался в соседский «гелик», пытаясь припарковать машину, буквально вывалился из салона, а когда Маша открыла ему дверь – ударил ее. Первый и последний раз в жизни ударил свою любимую жену. Без причин, со всей силы, открытой ладонью по лицу. Ему просто очень нужно было ударить кого-то хорошего и беззащитного. Нужно было отомстить мирозданию за общую кривость устройства.

Маша отлетела в угол и беззвучно куда-то уползла. «Похоже, она видела новости», – подумал он и уснул, сев в углу на корточки.

Картина четвертая

Какой это год? Опять забыл, не так уж и важно. Он выходит из здания редакции поздно вечером, на дворе – конец сентября или самый ранний октябрь. Холодно, совсем уже темно, проливной дождь. Подтянув джинсы, он смешно прыгает через лужи, стараясь не замочить дорогие туфли из голубой замши. До машины надо пропрыгать метров триста, и где-то на середине пути становится понятно, что все без толку – он уже мокрый, до трусов мокрый. Плюнув, он пытается закурить, спрятавшись под козырек. У мокрой сигареты отвратительный вкус, он успевает сделать всего три затяжки, когда огромная капля, сорвавшись откуда-то с небес, окончательно ее тушит. Матерясь в голос, он шлепает по пузырящейся воде – асфальта уже не видно. Садится в машину. Вытирает лицо грязной тряпкой. Заводит двигатель и еще раз пытается закурить. Дудки. На этот раз безнадежно намокла зажигалка, а прикуриватель уже давно не работает. Где бы достать огонь? Он машинально смотрит на улицу, прекрасно отдавая себе отчет в том, что там никого нет. Ага. Есть. Пытаясь повторить его путь – как по болоту с кочки на кочку – от крыльца прыгает миловидная девушка, ассистент редакции. Он всегда с удовольствием смотрел на нее. Как ее зовут? Лена, кажется? Машины у нее точно нет, а до метро еще – ой-е! Он открывает стекло и начинает давить на клаксон. Девушка поднимает голову, видит его, улыбается, машет рукой и бежит к машине. Несколько секунд – и она уже на соседнем сиденье.

– Огромное спасибо! – Ее мокрое лицо удивительно красиво, на щеках румянец, светлые волосы намокли и сами теперь как будто текут, изгибаясь, рассыпаясь тонкими ручейками на плечах. – Подбросите до метро?

– Почему только до метро? – Он улыбается ей в ответ. – Называйте адрес! – Девушка вспыхивает, но отказываться явно не хочет.

– Если вам удобно…

– Мне всегда удобно, Лена. Верно? – Она снова улыбается и кивает в ответ. – И можно – совершенно спокойно – без этого вот «вы».

Он выруливает со стоянки, дворники едва справляются с потоками воды. Дорога почти пуста, да и все равно – ничего не видно, фары не помогают. Он украдкой рассматривает ее, думает: почему же раньше думал, что она просто симпатичная? Да она же настоящая красавица! И, похоже, совсем не глупа…

– И все же – адрес, Лена.

– Ах, да, простите, то есть я хотела сказать – прости! – Она уже не улыбается, а заливисто смеется. – Мне, в сущности, все равно. Я собиралась на одну встречу, но теперь все отменилось. Отвезите меня куда-нибудь, хорошо? – Лена становится невероятно серьезной и смотрит ему прямо в глаза. Взгляд очень острый, даже пронзительный. И – смелый. Он знает такие взгляды. Так смотрят женщины, когда собираются заявить о своих правах на тебя. Так смотрят только очень сильные женщины, женщины, способные и на очень обдуманные, и на крайне спонтанные, даже нелепые поступки. Пока он думает так, его лицо, видимо, меняется, потому что гаснет и смелый взгляд Лены. Похоже, она уже жалеет о каком-то минутном порыве, начинает смущаться и прятать глаза. – Простите, прости то есть. Я сказала глупость, верно? Просто я, правда, не знаю, куда мне нужно. А ты не спешишь?