Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

— Что тебе надо?

— Твое величество, его сиятельство Пунанх тысячу раз кланяется тебе, целует стопы твоих ног и посылает благодарность за все твои благодеяния…

— Дальше, дальше, — нетерпеливо перебил его фараон. Ему явно надоедала эта идиотская напыщенность чиновничьей речи. — Что же дальше?

Посланец посмотрел в сторону Маху, словно прося у него совета Тот едва заметно кивнул. Знак был достаточно красноречивый.

— Твое царское величество, — сказал он, — десять преступников во главе с Усеркаафом…

Фараон привстал, бросил ближайшему писцу плеть и посох. Оперся руками о подлокотники, точно готовясь к прыжку.

— Во главе — с кем?

Чернокожий отступил на шаг.

— Во главе с Усеркаафом… — пробормотал он.

Фараон сошел с трона. Медленно двинулся к посланцу, все время повторяя: «Во главе — с кем?» Он не мог слышать это имя! Не мог! Не мог! Не мог!

— Только не говори мне, что он бежал! Только не говори мне, что он бежал!..

Чернокожий, не сводил глаз с тучного вельможи. Гот подавал определенные знаки, подбадривая его.

— Да, бежал, твое величество, — выдавил из себя посланец не без робости.

Фараон вдруг остолбенел. Умолк. Уперся взглядом в белые, белые глаза этого посланца. Сплетя пальцы и сжав их до белизны. Сжав губы. До белизны!

— Усеркааф подговорил стражу. Он подкупил ее добытым под землей золотом. И он бежал в Эфиопию. За ним устремилась погоня. Его сиятельство Пунанх извещает тебя о том, что беглецы будут возвращены на рудники живыми или мертвыми.

Фараон приблизился к гонцу на расстояние локтя и, сдерживая гнев, сказал, а точнее прошептал:

— Иди и скажи своему хозяину, иди и скажи ему, чтобы непременно известил меня о поимке преступников. Моих врагов! Моих смертельных врагов! Иди и скажи ему, что жду вестей от него в скором времени.

Фараон задыхался. Пена проступила на его губах. Глаза помутились.

Маху прикрикнул на гонца, и тот стрелой вылетел за дверь Сказать откровенно, не без удовольствия.

Вельможа взял под локоть его царское величество и подвел к трону.

По широкому коридору уже шлепали босые дворцовые служители с примочками и холодной водой.

Завтрак

Старый Пенту медленно подымался по широкой лестнице. Навстречу ему спускался Маху.

— Достопочтенный Пенту, — обратился царедворец, — я посылал за тобой.

— Я чувствовал это, — произнес главный жрец дэорцового святилища Хет-Атон. — В каком качестве я требуюсь? Духовника или врача?

— Наверное, врача.

Пенту официально занимал еще две должности: хранителя царской печати и старшины семеров[16]. Ему было около семидесяти лет. Еще при покойном фараоне Аменхотепе Третьем он занимал одну из четырех нынешних должностей, а именно, должность врача его величества — жизнь, здоровье, сила! Покойный фараон умел подчинить своей воле окружающих. Он действовал неторопливо — медленно приближал к себе друзей и незаметно отвращал от глаз своих впавших в немилость. Ее величество царица Тии, в ком, как утверждали, текла и азиатская кровь, настаивала на осторожных, тщательно продуманных действиях. Ее супруг был человеком горячим. Один взгляд его приводил к смирению строптивых царедворцев и семеров. Он был умен — и даже слишком! — для того, чтобы не отбрасывать все царицыны советы, но принимать во внимание наиболее достойные из них. Фараон справедливо полагал, что в многотрудных делах государственных не следует пренебрегать ни одним советом, не продумав его тщательнейшим образом.

Его светлость Пенту заметно одряхлел за последний год. Он становился чрезмерно сухощавым — вода уходила из его тела. Однако лицо не меняло своего выражения, оно казалось высеченным из розового песчаника, на котором небесный ваятель запечатлел мужество и решимость. Плотный нос с горбинкой, ровные брови, как бы прочерченные углем под линейку, и широкий подбородок не оставляли сомнения в том, что Пенту умел выказать в соответствующее время и стойкость и упрямство. Глаза его смотрели сквозь узкий прищур. Никто не знал, что в глазах его. Зато он видел все и знал обо всем…

Маху сопел. Он молча протянул руку, но Пенту отказался от помощи. Жрец восходил на второй этаж ровный, как тот самый посох, который держал в своей руке.

— Что с его величеством, Маху? — спросил он.

Царедворец пожал плечами.

— Обычное?

— И да и нет.

Пенту остановился, не дойдя двух ступенек до верха

— Как понимать тебя, Маху?

— Его огорчила весть из Эфиопии.

— Что за весть?

— Бежал Усеркааф.

— Бежал?

Старик схватил Маху за руку и в одно мгновение преодолел две ступени. Он подпрыгнул, как мяч из шерсти.

— Что я слышу? — взволнованно прошептал он. — Это скверно, Маху!

— Да, хорошего мало.

— Куда же он делся?

— Говорят, ушел к эфиопам.

Пенту недоверчиво прищурился:

— Кто это может подтвердить?

— Прибыл гонец.

— Он не мог бежать один.

— С ним еще девять преступников. Самых ярых врагов его величества.

Пенту нетерпеливо ударил посохом о каменный пол:

— Я хочу сказать, что у них имеются пособники. Среди стражей.

— Возможно.

— Нет, это вполне определенно! Я боюсь, что не только среди стражей. Но и повыше. Совсем недалеко от трона. А?

Маху сильнее засопел.

Они отошли к высокой нише, где их никто не мог слышать, а точнее подслушать.

— Пунанх обещает водворить беглецов на место, — пояснил Маху.

— Обещает?

— Да.

— Скажи мне, Маху, дорого ты платишь за пыль в пустыне?

— За пыль расплачиваюсь только пылью!

— Это и есть цена обещаниям Пунанха!

— Ты думаешь, Пенту?

— Да! Только так! Этого Пунанха знаю давно. Я бы его не поставил надсмотрщиком над двадцатью азиатскими рабами. А он у нас начальник провинции! Если такие люди придут к управлению государством — пиши пропало! Этим бы только брюхо набивать себе да ближним своим. Не знаю, имеются ли основания подозревать Пунанха в пособничестве. Не хочу брать на себя лишнего. Ясно одно: Усеркааф должен быть изловлен, его следует водворить на место! В противном случае возможны всякого рода неприятности. Подраненный лев очень опасен. — Пенту многозначительно подчеркнул интонацией: — К чемуновые неприятности в дополнение к уже имеющимся?

— Ни к чему! — сказал Маху.

— Ты прав стократ, Маху…

Царедворцы направились в трапезную его величества. Пол, по которому они шли, был расписан яркими, воистину живыми красками. Под ногами как бы простирался кусок прибрежной полосы Хапи. Посредине вилась проторенная тропинка, желтая, как в месяц эпифи. Зеленела трава. А по боковым стенам выше человеческого роста вытянулись камыши. Изображение было столь натуральным, что хотелось раздвинуть камыши, чтобы увидеть воды Хапи. Верхние части стен и потолок соответствовали голубому небу тоже в месяц эпифи. В воздухе носились дикие утки и гуси, мелкие пичуги и хищные ястребы. Меж зеленых рядов растительности невольно ощущался аромат распустившихся роз, точь-в-точь как в месяц эпифи.

Вход в трапезную легко можно было потерять из виду, ибо походил он на прогалину в камышах, по которой шествуют к реке и из реки на сушу тяжелопузые крокодилы. Так разрисовали стены и пол живописцы, согласно воле и указанию его величества.

Маху пропустил вперед главного жреца, и они вошли в трапезную. И здесь продолжался в своем великолепии прибрежный пейзаж Хапи Под ногами вместо тропы оказалась прозрачная вода, но не очень глубокая, а так — с локоть. Рыбы различных пород резвились в воде: лупоглазые и с прищурью, серые и желтые, красные и белобрюхие. Эти рыбы как живые Они резвились в прозрачной воде. Они глядели на тех, кто оказывался над ними, — озорно и приветливо, как бы приглашая отведать рыбных блюд. А по стенам — тонконогие олени и лани, антилопы и прочие звери, живущие на скалах Та-Нетер, выше и ниже Порогов Хапи, в Дельте и на Синайском полуострове, в горах Ретену и Вавилона и на просторах пустыни. А рыбы были из тех, что водятся на море Тростниковом и на море Великой Зелени, в Х’апи и озерах Эфиопии.

В этой комнате сидели за столиками его высочество Семнех-ке-рэ — предполагаемый преемник фараона, начальник царских закромов черный Панехси, жрец храма Бен-Бен Пауяк, вельможи Ману и Нахт, царский писец Яхмес и еще многие царедворцы — писцы, управители, жрецы придворного храма.

В смежной комнате на некоем возвышении восседали их величества с дочерьми. Вместе с ними завтракала царица-мать Тии. Верховный жрец Атона Эйе вместе со своей супругой Ти — кормилицей Нефертити — сидел неподалеку (за отдельным столиком). Как было принято здесь, в Ахетатоне, трапеза у фараона проходила непринужденно, без особенных формальностей. Царский церемониймейстер не был обременен особыми заботами.