Герои из-под пера - Андрей Кокоулин

Он, дурак, еще клял человеконенавистническую политику Союза! Люди-винтики, люди-лозунги. А западный мир оказался не в пример зубастей. Хищник, с комфортом устроившийся на костях инков, майя, индейцев, индусов, ирландцев, африканцев. Буров, черт возьми!

Знал бы, осознавал бы, соломки б постелил.

Закипела вода. По радио запел Лещенко. Виктор вымыл посуду, вынес помойное ведро к яме у туалета, в этот раз с осторожностью, у грядок пройдя мимо доски. Подумал, хорошо бы купить молока. Магазин вроде еще должен…

— Виктор Па-алыч!

Пьяный, улыбающийся Елоха на нетвердых ногах шагнул к нему от калитки.

Он был в жутком, отвратительно-животном состоянии, когда человек уже не контролирует ни слова, ни поступки. К грязной, растрепанной одежде прилипли конфетные фантики, брюки до колен влажно темнели — то ли в канаву какую по автопилоту его занесло, то ли на колонке плеснул себе на ноги.

— Чего тебе? — спросил Виктор.

— А ты гад, га-ад!

Глаза у перебравшего Елохи страшно косили.

— Почему?

— Сп-паиваешь меня.

Правнук начальника Боголюбского угрозыска, кивнув самому себе, плюхнулся на лавку, вкопанную перед крыльцом. Качнулся, охлопал одежду в поисках сигарет, содрал фантик и огорченно скривил губы. Несколько секунд глаза его смотрели в разные точки на земле.

— Сука ты, в конце концов! — сказал он, подняв голову.

Виктор поставил ногу на ступеньку.

— Иди спать, Дима.

— Закурить не дашь?

— Не курю.

— Ну да, — Елоха поник.

Виктор подождал, затем, смягчив тон, сказал:

— Домой иди, ждут же, наверное.

— Такого? — развел руки Елоха.

Тело не ожидало, видимо, энтузиазма от плечевого пояса и хлопнулось с лавки вниз. Несколько секунд Елоха не шевелился, затем завозился, перевалился набок.

Виктор расслышал смех.

— Самому смешно, — сказал он.

— А я вот возьму, — произнес Елоха от земли, — и тебя-то и подожгу!

— Посадят, Дим.

— И ничего. П-пусть.

Елоха попытался подняться и снова упал.

— Помочь? — спросил Виктор.

Кислое лицо Елохи всплыло над лавкой.

— Как я вас всех ненавижу, — сказал он вдруг усталым голосом. — Мучаете меня. Превратили… Разворовали все. Дети… Я же им в глаза смотреть не могу! Я их люблю… А мои руки никому, оказывается, не нужны, ни в совхозе, ни в области! И как мне? Всю страну… Ну не суки ли вы после этого? Обидно, обидно…

— А что тебе мешает? — спросил Виктор.

— Ты мне мешаешь, сука, — невнятно сказал Елоха, заползая на лавку животом. — Я тебе сколько должен? Мне столько за год… Легче поджечь…

— Дурак, прости Господи.

— Может, это как раз умная мысль. Единственная.

Елоха пожал ноги и подложил ладони под голову.

— Это пьяная мысль. Ты что, здесь спать собираешься? — забеспокоился Виктор.

— Уйди, гад.

— Это мой двор вообще-то.

— Вот и уйди.

Виктор оставил помойной ведро на веранде.

— Так не годится, Дим. Замерзнешь.

Он сделал безрезультатную попытку стянуть Елоху с лавки и чуть не получил измазанным в глине сапогом по зубам.

— Брысь, писатель!

Виктор разозлился.

— Сдохнуть хочешь, Дима?

— Мое дело. Хочу — и сдохну!

— Ну-ка, давай-ка…

Виктор поймал Елоху за ворот пиджака. Он не ожидал, что пьяный сосед в свою очередь поймает за грудки его.

— Виктор Палыч! — дохнул на Виктора жутким перегаром Елоха. — Что делать, Виктор Палыч? Что со страной-то?

Его глаза неожиданно перестали косить и посмотрели беспомощно и трезво.

— Не знаю, Дима.

Виктор, выпрямляясь, потянул Елоху за собой, пока тот наконец не закачался на нетвердых ногах.

— А кто знает? — прошептал он. — Ельцин? Гайдар?

— Нет, это ты должен знать. Ты сам.

— А я-то, я-то что? — просипел Елоха. — Я не коммунист, не демократ.

Они выбрались за ограду, и Виктор, приобняв, повел его по темнеющей улице.

— Потому что люди все решают.

— Пыф-ф! Дурак ты, Виктор Палыч…

Елоху шатало, они каким-то чудом разминулись со столбом, потом их занесло в штакетник, и Виктор убил в грязи тапки. Хорошо, не потерял. Елоха, зараза, растягивал кофту, лез целоваться, смеялся, чуть ли не пускался в пляс и смачно матерился. Виктор дважды мысленно разбегался и бился — сначала в стену Дружковского сарая, затем в синеватую магазинную. Казнил себя за добрые намерения.

У магазина они как раз повернули, компания из веселого и печального клоунов, где-то потерявшая свой цирк.

— Хороший ты человек, Виктор Палыч, — признался Елоха, без смущения вытирая грязные руки о рукав чужой кофты. — Гад, а хороший!

— Передумал жечь? — мрачно спросил Виктор.

— Да ну-у!

— Не пить бы тебе, Дима.

— А я пью? — удивился Елоха. — Я тебе как на духу, Палыч… Жизнь я обманываю, а не пью. Не вижу я ее скотство под этим делом.

— Теперь ты дурак, Дима.

Виктор довел Елоху до белеющего кирпичом столбика, впереди, за тонкими ветками рябины, уперся в небо островерхой крышей Елохинский дом.

— Ты знаешь, что? — сказал Елоха. — Ничего ты в жизни не понимаешь, Палыч! Что ты там пишешь? Кому нужно? Ты выгляни, посмотри — чума-а-а…

— Иди уже!

— Я серьезно. Дохнет страна, и мы вместе с ней…

Елоха развернулся, чтобы еще что-то объяснить, качнулся, затем махнул рукой и затопал по деревянным мосткам к калитке.

— Дима! — окликнул его, уже заходящего во двор, Виктор.

Но Елоха то ли не услышал его, то ли предпочел не отвечать. Скрипнула дверь, слабый свет на мгновение облил ссутуленную фигуру, стукнули сапоги, другой, яркий, электрический, многоваттный свет вспыхнул в комнате. Мелькнула женская тень.

Чего-то подождав, Виктор побрел обратно.

Темень пробиралась с околиц, налипала на деревья и кусты, подкрадываясь к дороге. Тапки были мокрые насквозь.

Конечно, думал Виктор, что мы можем? Что я могу? Рожи с телевизора талдычат об одном, я вижу другое. Я вижу, как выезжают из когда-то богатой деревни люди. Тагировы, Савские, Губкин приехал в прошлом месяце за матерью…

Я вижу Елоху, Лиду, Лешку Пахомова, Нинку Северову, которых новая жизнь прокрутила через свои жернова, выплюнула растерянных, ограбленных государством, не понимающих, как и зачем быть дальше.

Много таких.

А я? Виктор остановился. Неужели я тоже ничего не могу? Развалить сумел, а создать нет? Внушить, как все гнило, смог, а другое что, мимо кассы? Он фыркнул. Ну нет. Сдаваться он не будет. Бог все-таки не обделил талантом.

Сдвинет он, сдвинет эту массу налитого, закинутого в мозги дерьма.

А как иначе? Он — совесть. Он — глагол. Не много ли берет на себя? А хрен, попробуйте сами! Есть желающие? Нет желающих. Ну и молчите.

Виктор добрался до своего участка, закрыл за собой калитку, спрятавшись за голыми кустами, помочился — лень что-то было идти до сортира. Весна, дождик.

Он почувствовал, что зазяб.

Простыть было бы совсем некстати, поэтому, зайдя в дом, Виктор сразу полез в холодильник. А чем согреваться? Правильно, господа хорошие.

Первая рюмка пошла хорошо, а вторая — еще лучше.

Тут его и развезло. Не жрал целый день, как-то умотался, забыл, то Фрол, то Елоха, чайник чуть не сжег. Печь выгорела и остыла.

Он торопливо закусил солеными грибами, тосковавшими в миске, наверное, уже вторую неделю, хапнул кусок сала с хлебом. Тепло разлилось по телу. Ноги размякли, голова сделалась тяжелой и ватной, мысли тра-та-та, улю-лю. В глазах поплыло, поди разбери — где ты, что ты, с кем ты, то ли здесь, то ли уже черт знает где, с Ницше беседуешь, Гессе погоняешь, Дюма, кулинар-любитель, блюда подает.

Виктор постоял в забытьи у стола, вспомнил, что вроде бы собирался дописывать шестую или седьмую главу, посмотрел в темень оконную и решил, что сегодня, пожалуй, можно и пропустить. Кровать приняла его в брюках и с грязными ногами, одеяло накрыло будто сладкой пеной, небытие тюкнуло по темечку.

Какого-то черта опять приснился Фрол.

Сначала сквозь дремоту раздались шаги, неторопливые, изучающие — кто-то, осматриваясь, ходил по дому, трогал вещи, хмыкал недоверчиво и удивленно. Затем прозвучал восхищенный шепот: "Богатая хата".

Виктор разлепил глаза. Серая предрассветная хмарь плескалась за окнами. Воздух в доме казался дымным, словно от разгорающегося пожара, и фигура, шныряющая по большой комнате, то пропадала, то изгибалась тенью под потолок.

Стоило однако моргнуть — и Фрол встал в проеме, приблизился, пряча кисти с наколками в карманах узких брюк, не полосатых, однотонных в этот раз, невысокий, с бледным лицом и мертвыми глазами.

— Что ж ты, сучонок… — произнес он.

И неожиданно оказался сидящим на кровати, намертво прижимая одеяло. "Наган" уперся Виктору в подбородок.

— Шлепнуть бы тебя, — шевельнул губами Фрол. — Знаешь, как оно бывает? Кровоизлияние. Почернеешь рожей, и все.