Дневник самоходчика - Электрон Приклонский

Уже три танка, шедшие перед нами, похоже, замедляют ход и один за другим останавливаются наверху, почти у самых изб. И когда мы, с подкатившимся к самому горлу сердцем, поравнялись наконец с боевыми машинами — над нашими головами круто взмыли две красные ракеты, возвещая о взятии высоты. «Бой» окончен. Майор, высунувшись из командирского люка головного танка выше пояса, с удовольствием поглядывает на разгоряченную удачной атакой пехоту, а из кривых деревенских улочек, обозначенных глубокими пешеходными тропками, сбегается возбужденная ребятня. Мальки до глаз закутаны кто в теплый бабий платок, кто в отцовский башлык. Дотошный ребячий народец с восхищением глазеет на танки, над которыми курится белый пар, словно над остывающими после долгой скачки конями, на водителей в черных танкошлемах, шныряет между толпящимися там и сям группами курсантов. Наши учебные винтовки и деревянные гранаты, утяжеленные железными рубашками, дети принимают за всамделишное оружие, а мальчишки, что побойчей, выпрашивают у безусых дядей «патрончик», то есть стреляную гильзу, но у нас ее нет. Кто-то объясняет ребятам, что поживиться они могут там, где были установлены пулеметы… Но мне пора уже вернуться в тактический класс.

После очередной вводной: «Вы в атаке. Противник ведет сильный артогонь. У вашего танка вдруг заглох двигатель. Ваши действия как механика-водителя?» — преподаватель выждал несколько секунд и громко вызвал:

— Курсант Аржанухин!

Сосед слева незаметно толкнул спящего локтем в бок, а сзади кто-то торопливо шепнул:

— Открыть люк-лаз и срочно оставить машину.

Испуганно вскочивший соня добросовестно и даже не без лихости отбарабанил ответ. Великолепные брови Бойцова вопросительно выгнулись вверх, а курсанты судорожно корчились от душившего их смеха, стараясь не очень скрипеть рассохшимися сиденьями. После короткого замешательства майор, рубанув воздух рукой, обескураженно воскликнул:

— А ведь опять спал… Эх, русское офицерье! — и захохотал вместе со взводом.

Изумительно скучного, должно быть, не вполне здорового и поэтому сильно уставшего преподавателя ГСМ (горюче-смазочных материалов) мы называли между собой Водомаслозаправщиком. Глупо, конечно, тем более что кому-нибудь из нас, технарей, в будущем, вполне возможно, придется заниматься этим архиважным в автобронетанковых войсках делом.

Наши войска на внешнем кольце окружения Сталинграда продвинулись на 15–20 километров вперед.

Наступающие части Красной Армии вышли в район Среднего Дона.

Количество пленных немцев в районе Сталинграда превысило 35 тысяч.

Сводки очень выразительные.

На одном из участков, должно быть, внутреннего кольца перешел линию фронта командир батальона противника и сдался в плен — допекло! Ему предложили вернуться к своим, он снова пришел и привел в плен свой батальон.

Выбегая на построение, краем уха услышал знакомый звучный голос из Ленкомнаты: «Ломая сопротивление противника, войска… фронтов продолжают упорно продвигаться вперед… Захвачен эшелон самолетов…» У нас сегодня вождение.

Декабрь ТАМ прошел нормально: группа войск Манштейна, как ни пыталась разорвать кольцо окружения, которое намертво замкнулось вокруг фашистских армий под Сталинградом, в конце концов отброшена на юг, понеся при этом большие потери, и теперь откатывается к Ростову-на-Дону. Под угрозой быть отрезанными оказались немцы и на Северном Кавказе: Южный фронт и Северная группа Закавказского фронта перешли в наступление против северокавказской группировки гитлеровских войск, а Юго-Западный фронт продолжает наступать в восточной части Донбасса.

1943 год

Новый год наступил в самый разгар битвы в Сталинграде, на обоих «кольцах» — внутреннем и внешнем. Тщетно пытается немецкое командование любой ценой спасти 6-ю общевойсковую и 4-ю танковую армии из советского капкана. Как прав Ютель! Веселенькое, ничего не скажешь, Рождество у фрицев, с «хлопушками» и «фейерверками»…

Встречаю новогодие в полнейшем одиночестве на танкодроме, в лесу, недалеко от опушки, в остывающей землянке, которую меня оставили отапливать, чтобы очередная группа курсантов, прибыв рано утром на вождение, не выбивала на морозе дробь зубами и ногами.

Добросовестно прокочегарив до позднего вечера, смены так и не дождался. Уже брошено в широкий зев прожорливой кирпичной печи последнее полено, а ни топора, ни пилы нет. Подтаскиваю дверь, сбитую из промерзлых толстых досок и сорвавшуюся из-за своей тяжести с петель, к самой топке и от нечего делать пробую сидя дремать, устроившись на двери. Из печи в лицо веет жаром, а спину так и прихватывает холодом: мороз ночью усилился. Уже потускнели и покрылись серым пеплом угли, рдеют только две-три крупные головешки; «уж полночь близится», а сменщиков «все нет». Что они там? Забыли, что ли, про меня? Не может быть. Наверное, просто поздно спохватились и не рискнули ночью да в мороз послать курсанта в сколько-то там километровую даль от города: запросто можно заблудиться и замерзнуть. Однако терпеть стужу, которая постепенно заполнила землянку от стылого и скользкого земляного пола до самой крыши, сделалось невмоготу. Нужно было что-то предпринимать. Выйдя из землянки, задумчиво бреду к опушке, откуда сквозь стволы деревьев видел днем в отдалении несколько домиков. Остановившись под сосной, с надеждой всматриваюсь в реденькие огоньки небольшой деревушки. На сердце сразу как-то легче стало: все же ты не один на свете. Сквозь скрип снега под моими сапогами почудился мне звук пилы. Прекращаю на минуту пританцовывать на месте: точно! Проваливаясь в снег выше голенищ, спешу туда через нетронутое белое поле, синевато отливающее под луной, останавливаюсь время от времени, чтобы прислушаться. Визжит! Визг пилы словно песня. Кто-то среди ночи пилит дрова. Войдя, запыхавшись, во двор, кратко объясняю ничуть не удивившимся хозяевам причину столь позднего визита. Пилу двуручную мне доверили, и я, воротясь к своей землянке, кое-как разделал на метровые поленья верхнюю половину высокой сосны, нечаянно поваленной тяжелым КВ. Пила оказалась очень острой, и промерзшая древесина хорошо поддавалась. Разогрелся. Зарядив пятью поленьями печь, отнес инструмент обратно, преисполненный самой теплой благодарности к совершенно незнакомым людям. Пожелав мужчине, коловшему звонкие дрова у крыльца, и его семье здоровья и счастья в новом году, возвращаюсь по своему следу назад, затаскиваю все дрова в землянку, пристраиваю увесистую дверь на место, чтобы сберечь тепло. Теперь можно поудобнее усесться на толстый кругляш перед печью, в которой, весело пощелкивая, уже разгорается подтопка — мелкие сосновые сучья. Спать расхотелось, да и не на чем. Чтобы скоротать как-нибудь длинную ночь, начинаю перечитывать полученные в декабре письма.

Вот треугольничек от мамы из Сампура — райцентра в Тамбовской области, куда она эвакуировалась с сестренками из Смоленска. У них по-прежнему трудно: в морозы Майка вынуждена пропускать уроки из-за плохой одежонки, с питанием тоже неважно. А мать накануне Нового года вместе с теплыми длинными вязаными носками додумалась послать мне, словно маленькому, круглых бледно-розовых пряников, из которых в посылке уцелел лишь один в паре с обломком ржаного сухаря, запутавшегося в обшивке. Небольшая посылочка оказалась бессовестно выпотрошенной. Уж лучше бы сестренки эти пряники съели! Растерянно ощупав полупустой мешочек, обратился было с претензией к работнице почты, но она только плечами передернула и в сердцах, как будто не меня, а ее ограбили, отрезала, что почта не отвечает за сохранность посылок в мягкой упаковке. Странное какое-то установление…

Следующим в пачке лежало письмо с фронта от дяди Миши. Он мобилизован летом 41-го, хотя ему тогда уже перевалило за пятьдесят, служит при штабе армии (судя по адресу), и должность его мне, понятно, неизвестна. В первую империалистическую войну был начальником штаба батальона. Воевал и в гражданскую.

А вот треугольничек дяди Бори. Агроном, влюбленный в свое дело, добродушнейший человек, он после нападения Германии стал зенитчиком. Это превращение мне кажется символичным: труженик, лелеющий землю, работающий на ней не покладая рук, теперь этими самыми руками уничтожает самый зловредный и отвратительный сорняк на ниве человеческой истории — фашистскую нечисть, наглых захватчиков, что распахивают чужие земли бомбами и снарядами, сея смерть всему живому и сводя на нет плоды долгого и упорного труда многих поколений.

Двоюродная сестра Иринка (Борисовна) сообщает из Калинина о больших разрушениях, сделанных фашистами за короткое время хозяйничанья в оккупированном городе, о смерти многих тверичей. Погибла и наша бабушка. Она вместе со своей старинной подругой, тоже учительницей, покинула родной город, не желая очутиться под одной крышей с каким-нибудь баварским громилой или белобрысым потомком тевтонского рыцаря из Орденской (ныне Восточной) Пруссии. Морозной ночью старушек застала в открытом поле сильная метель. Бредя по глубокому снегу и борясь с ветром, они совершенно выбились из сил, присели передохнуть в придорожном ельничке (там было потише) и заснули навсегда… Тела их нашли колхозники, вышедшие на расчистку прифронтовой дороги от снежных заносов. Кто-то из работавших возле обочины случайно обратил внимание на черный лоскут, торчавший из свежего сугроба под елкой. Лоскут этот оказался краем полы бабушкиной шубы. Первым погиб ее средний сын, как и должно мужчине, а месяцем позже и она сама, вечная хлопотунья и заботница, мать шестерых детей, давно уже вышедших в люди. И дедовский дом, где родились и выросли ее дети, — скромный домик из красного кирпича на берегу Волги, немного повыше впадения Тверцы, — разрушен немецким снарядом…