Русская мафия — ФСБ - Владимир Мальсагов

Иногда так, чтобы не привлекать внимания, я записывался к врачу в день ее дежурства. И когда ей удавалось отослать конвойного под каким-либо предлогом, или — зайдя из кабинета дальше в процедурную, я держал ее руки в своих, и говорили мы обо всем. Она рассказала, что ее муж — известный на весь Дагестан теневой бизнесмен-цеховик, очень состоятельный человек по тамошним меркам и, как понял я, самодур.

Возвращаясь из санчасти, я приносил кучу разных лекарств, что заказывали мне в камере. В основном это был теофедрин, который использовали заключенные вместо запрещенного тогда чая, и всевозможные снотворные средства, которых можно было обглотаться и, балдея, проспать два-три дня. А значит — в тех условиях на два-три дня быть ближе к свободе.

Все эти лекарства в тюрьме — на строгом контроле. И для моего тамошнего круга были большим «гревом», праздником. К тому же мы могли не только делиться ими с теми, кому положено, но и отложить что- то на тюремный общак, зарядив тем самым кого-либо на дальнюю этапную дорогу в лагерь.

Для всех существовала легенда, что у меня нездоровый желудок, и требуются частые процедуры. Так и шло время, и жил я в ожидании тех коротких встреч — и воспоминаниями о прошедших. А затем на пару недель меня увезли на суд в город Кизляр (в то время этап осуществляли «столыпинскими» вагонами через Гудермес, в десять дней один раз).

Вернулся назад уже с приговором — с десятью годами лагерей. Написав кассационную жалобу в Верховный суд, я все равно готовился к этапу в лагерь, так как понимал, что заинтересованность КГБ и его давление велики, поэтому вряд ли что-то может измениться в лучшую для меня сторону.

Когда меня уже забирали на этап, и в санчасти подготавливали медицинское дело, Людмила вызвала меня и довольно решительно отправила прочь конвойного. Со слезами, с драгоценным интимом в выхваченное нами и скомканное короткое время, прощались мы навсегда: впереди меня ждал большой кусок жизни в зоне; и на близость, вероятно, ее подталкивало сострадание. Благодарность к этой женской сердечности я храню и сейчас.

К власти пришел Андропов, что привело к ужесточению коммунистического режима, и в первую очередь лагерного. Ввели новую статью — 181 прим. 2, по которой на зоне могли держать бесконечно.

Ко всему этому, в Хасав-Юртовской тюрьме было отвратительное питание, часто давали в эту жару вонючую кислую капусту, ржавые кильки или зеленовато-синие сельди, после которых от жажды начиналась настоящая пытка, и знающие остерегались есть подобное. Но что самое страшное — был практически несъедобным хлеб, то есть так называемая зэками «святая пайка», которая многим узникам ГУЛАГа спасла жизнь.

В этой тюрьме из-за серо-черного мокрого, кислого хлеба тюремной спецвыпечки, в буханках которого мы чего только не находили (гайки, каменный уголь, гвозди, веревки, и пару раз даже дохлых мышей), тюрьма «упала» — то есть объявила голодовку, выдвинув свои законные требования и вызывая прокурора по надзору.

Весь красный от бешенства, с глазами, вылезшими из орбит и с пеной у рта, хозяин тюрьмы Амирханов в окружении оперов и режимников бегал по камерам, орал, пугая и увещевая, лишь бы тюрьма сняла голодовку. Шел второй ее день. На третий же, если баланда возвращалась обратно нетронутой, ставилось в известность МВД, вызывался прокурор по надзору и назначалась комиссия из МВД, что могло кончиться снятием начальника с должности, тем более, если требования были законными и убедительными.

Но после этого всегда наказывали и зачинщиков зэковских возмущений: когда уходила комиссия и все затихало, осуждали к «крытой», то есть к тюремному режиму, или меняли режим на более строгий, и всегда «лепили на дело полосу». То есть на конверте с запечатанным «личным делом» осужденного, где была наклеена фотография и написаны дата рождения, имя, фамилия, отчество, статья, срок, начало срока, конец срока, наискось из угла в угол красовалась синяя или красная полоса, что обозначало: склонен к побегу — или к нападению на конвой. А это значит, что каждый новый конвой в автозэке, «столыпине», на пересылках будет встречать и провожать вас дубинками и пинками сапог под издевательское: «Что, спортсмен? Ничего, сейчас здоровье отрихтуем — и ползать не сможешь!». К тому же и по прибытию в зону надо будет через каждые три часа ходить на вахту отмечаться, а если вдруг ночью приспичит в туалет, и тут проверка некстати, то утром можно собираться на 15 суток ШИЗО.

Так вот, Амирханов, забежав в камеру, стал кричать: «Что, хлеб несъедобный? Где? Покажите!». Как клоун, запрыгнув на стол — так как в камере не было места стоять — и со словами «Наши отцы в войну и не такой ели!», попытался сжевать и проглотить хлебный мякиш. Но это ему никак не удавалось, так как хлеб представлял собой сырое кислое тесто и не глотался, к тому же таким куском, что он сунул себе в рот.

В конце концов он выплюнул мякиш в руку и заявил, что идут переговоры о поставках хлеба с другого завода. А из-за духоты он разрешил попеременно открывать «кормушки», так, чтобы две камеры, расположенные друг против друга, не оказались с открытыми кормушками одновременно — во избежание переговоров и контактов среди заключенных. Что в принципе — большая глупость, так как контакты всегда налажены, и на то существует множество путей: от переговоров через дольняки, то есть туалетное очко, соединенное трубой с соседним; через «кабуры» — специально пробитые дырки в стенах; веревочных коней, гоняющих «малявы» из хаты в хату и с этажа на этаж; и сотня других.

Но, через несколько дней после снятия голодовки, взрыв эмоций доведенных до отчаяния заключенных все-таки произошел, вылившись в бунт. Как всегда, «жестокий и бестолковый».

В соседней 18-й камере молодой парень, по национальности лакец, неоднократно пытался вызвать врача, жалуясь на боли в сердце и затрудненность дыхания. Начальник санчасти не соизволил подойти а, как всегда, передал через постового горсть каких-то таблеток с обычными словами «Пусть пьет все, одна из них поможет». Но вечером, незадолго перед отбоем, о котором сирена извещает в 10 часов, и тогда же навешиваются контрольные собачки на двери, — больному стало плохо, и он умер в камере.

Сокамерники, выносившие тело покойного на матраце и положившие его в санчасти, на обратном пути сообщали другим заключенным, что произошло. Накалялась нервозная обстановка. Некто Саламу, запрыгнув на решетку окна, истошным голосом заорал, матерясь и призывая крушить камеры, — мол, «Смотрите, что с нами делают! Скоро тут все сдохнем».

Все произошло стихийно, в считанные, как мне показалось, секунды. В камере было человека двадцать четыре, ненависть буквально замкнула сознание, пробудив колоссальную силу: заключенные выдергивали железные столы из бетона пола, как будто фанерные, отрывали от шконок железные угольники, используя их подобно инструменту и помогая себе отдирать чугунные отопительные секции от стен, словно бумажные. Ржавая вода, оставшаяся в системе, вытекала, и пол был залит по щиколотку. Батареями начали бить, как тараном, в железные двери, раскачивая люфт в них, и в образовавшиеся щели просовывали угольники. В мгновение были выбиты двери вместе с железными косяками.

Потная, бушующая толпа вываливалась в коридор, где дежурный дубак по имени Осман, с бледно-землистым от страха лицом, стоял под колоколом сирены, которая протяжно выла, казалось, на весь Хасав-Юрт. Существовала реальная опасность того, что кто-то из толпы просто убьет его угольником: фактически все были вооружены.

Во избежание кровопролития и появления невинных жертв, я и два авторитета кроме меня — Юра «Даргинец» и Стас «Кумык» — останавливали восставших и удерживали их от необдуманных действий, так как стали слышны призывы открыть ментовскую камеру, «козлятник» (зэков, ранее сотрудничавших с администрацией), «петушатник» и женскую камеру. В этом случае зэки поубивали бы ненавидимых и презираемых ментов и «козлов», и тогда, как всегда после бунтов, расстреляли бы по 77-й статье УК не виновных, а тех, на ком висели недоказуемые дела, или тех, кого «приговорил» КГБ.

Заключенные открыли свои камеры, и начались разборки с мордобитием между подельниками, раньше закрытыми в разных хатах. Мы категорически пресекали разборки и останавливали толпу, чтобы не переходило «общее в личное»: нужно было поддерживать сплоченность и единство — с выдвижением законных требований, вскрывающих преступления администрации.

Когда вышли из «хат», то сразу же сломали дверь санчасти, где лежал труп лакца. Забрали покойного и перенесли в большую камеру, уложив на стол, где находившиеся в помещении старики прочитали молитву и совершили поминальный обряд. Здесь же хотели провести встречу с прокурором по надзору и дать ему убедиться наглядно в причинах бунта.

В санчасти, само собой, всегда есть медикаменты, и там находилось несколько баллонов со спиртом, многие из которых мы уничтожили, — разбили, чтобы восставшие не напились и не устроили беспредел. Но все равно кое-кому удалось надраться и утащить сильнодействующие препараты — снотворное, ампулы с хлор-этилом, используемом при местном обезболивании, и т. д. Сонные, невменяемые заключенные ползали, лазали по коридору, предлагая лекарства друг другу горстями и спрашивая меня, что из них лучше для кайфа.