Убийство в соль минор - Анна Данилова

— На концертный новый я не стала тратиться, все-таки он стоит пять лимонов с лишним. Слава богу, с головой у меня пока все в порядке. А отреставрированный Блютнер, небольшой, кабинетный, мне уступили по сходной цене. Настройкой уж будешь заниматься сам — позвонишь, найдешь кого нужно. Ты доволен? Ведь это то, чего тебе так не хватало! — И не дав мне возможности выразить восторг, она продолжила: — А то я вижу, ты совсем извелся. Что, соскучился по клавишам?

Она рассмеялась, довольная своим сюрпризом, и смех ее гулко разнесся по всему подвалу.

…Сейчас, когда ее нет, когда кто-то посмел зарезать ее, как косулю или лань ножом в сердце, мне кажется, что ничего этого не было. Ни пылающего камина в подмосковном доме, ни звуков рояля, льющихся из распахнутых окон библиотеки, ни нежных цветов душистого горошка, которые Соль вырастила своими руками и потом срезала целыми охапками, расставляя букеты по всему дому.

Звонок телефона заставил меня вздрогнуть.

Я сидел в кресле. Комната погрузилась в фиолетовые сумерки.

Должно быть, это Лиза Травина. Я схватил телефон. С дисплея улыбалась моя покойница-жена.

— Ты не сердишься на меня? — услышал я ее голос и почувствовал, как волосы зашевелились на голове.

4. Соль

Иногда мои воспоминания теряют стройность, и память настойчиво возвращает меня туда, где мне совсем не место.

Как передать свои ощущения, когда ты стоишь в прохладной комнате морга и смотришь на собственное мертвое тело? Мои глаза, моя любимая родинка, моя грудь, мои бедра, даже форма моих пальцев ног — все мое и все подернуто смертельной бледностью. И так страшно.

— Вы утверждаете, что это ваша жена? — слышу я голос словно из преисподней. И мой муж Сережа отвечает вяло, словно неведомая внезапная болезнь сковала его.

— Да. Это она.

Под моей левой грудью зияет страшная, отвратительная рана. Разрез, который оставил нож. Такие ножи продают повсюду. Кто-то купил этот нож специально для того, чтобы всадить его в меня.

— Ты думаешь, это они? — спрашиваю я чуть позже, на свежем воздухе. Февральский воздух обманчиво пахнет весной, но зима еще не сдалась, и в университетском парке на ветвях густых кустов боярышника, обрамляющих мертвые цветники, еще лежит снег. Старинные корпуса университета светятся ровными рядами окон с леденцово-оранжевыми стеклами. Если бы не моя мать, если бы не ее изломанная судьба, она не бросила бы меня, а растила как нормальную здоровую девочку. И я бы окончила сначала школу, потом поступила бы, быть может, в университет, на филологический или исторический факультет. А может, отправилась бы в Москву и изу-чала искусство гомеровской Греции там и вовремя, а не сейчас, уже взрослой и пожившей женщиной.

— Ты видел? — спрашиваю я Ерему, поднимая капюшон шубы и кутаясь в нежный мех. — Нет, ты видел ее?

— Видел, — глухо отвечает мне он. После чего, расслабившись, забывшись, выдает длинное и смачное ругательство. Так он выражает недоумение, досаду и злость. Он смотрит на меня и хочет попросить прощения, но я ловлю его руку своей, обтянутой перчаткой, сжимаю ее. Ничего, я уже простила.

Вся эта сцена длится пару минут, не больше, после чего на крыльце появляется Сережа. Он бледен. Я подхожу к нему, подхватываю его под руку, и мы идем по дорожке к воротам, за которыми мы оставили машину. Все трое молчим. Да и чего сказать?

То лето было чудесным, Сережа быстро поправлялся. Думаю, главным в его восстановлении была возможность вернуться к музыке. Рояль стал для моего пианиста магнитом, настолько мощным, что он иногда забывал поесть и снова и снова играл.

Первое время в доме звучали гаммы и этюды, упражнения на растяжку пальцев. Казалось, Сережа боится играть программные произведения, не уверенный в том, что его пальцы их помнят. Но все это были лишь мои предположения. Что происходило в его душе, мне было неизвестно. В остальном, что не касалось музыки, думаю, я понимала, что волнует Сережу.

Он никогда до конца не расслабится и не станет мне доверять, если не поймет, зачем он мне нужен. Тот короткий допрос, который он устроил мне за несколько минут до того, как мой самолет поднялся в воздух, конечно, ничего ему не объяснил, лишь запутал окончательно.

Вероятно, он подумал тогда, что я не в себе или же мне от него нужно что-то такое, что связано с его внешностью, с его схожестью с кем-то, кого он должен будет заменить в каких-то моих темных делишках. Да я и сама бы сходила с ума от неведения, окажись в подобной ситуации. Думаю, что скорее сбежала бы, чем стала дожидаться, как дальше станут развиваться события. Но это я тогда так думала и чувствовала. Ведь я была здорова, а потому плохо представляла, в каком состоянии здоровье моего подопечного. А ведь он был тогда еще болен, очень болен — и физически, и психологически. Он был тогда уверен, что потерял все: здоровье, близкого человека, дом, возможность заниматься музыкой. Вероятно даже, что он был одной ногой в могиле. Эта мысль пришла сразу же, как только я первый раз увидела его на больничной койке. Если он продал квартиру, даже не пытаясь хотя бы часть денег оставить на покупку комнаты, вполне допускаю, что он вообще не думал о жизни в будущем, как если бы и не собирался жить.

Слабый человек, скажете? Да, возможно. Но такая уж у него чувствительная натура. Будь он другим, не смог бы так вдохновенно играть, так чувствовать музыку.

Ведь я видела его совершенно другим! Там, в Москве, в консерватории, куда осенний ветер с дождем — или судьба? — загнали меня на концерт молодого пианиста Сергея Смирнова. Того самого Смирнова с московских афиш, молодого красавца, блондина с одухотворенным лицом и тонким профилем… Программа его выступления тогда мне ни о чем не говорила. Конечно, я слышала такие имена: Лист, Шуберт, Бетховен, но для меня они были, как это ни кощунственно, пустым звуком! Когда они обретут иное звучание, я не знала. Просто глядя на одну из его афиш во время моих долгих странствий по незнакомой Москве, где я училась жить без мужа, я придумала себе жизнь этого красивого музыканта. Мне он тогда казался небожителем, человеком с необыкновенными талантами, терпеливым, упорным, работоспособным — обладающим всеми качествами, которыми не обладала я.

Я понимала, что он живет в другом мире, куда мне вход запрещен. Существует особая каста людей, называемых музыкантами, они сделаны из иного материала, не из того, что я. Чтобы заработать на жизнь, они не продают наркотики или оружие, как это делал мой муж, а извлекают звуки, завораживающие, магнетические, заставляющие людей горько плакать или смеяться, танцевать или размышлять о жизни. Что такое вообще музыка? И почему она бывает такой разной? Человек с таким лицом, как у Сергея Смирнова, не может прикасаться к музыке, от которой я закрывала уши в окружении бандитов. Он играет музыку, которая затрагивает заложенные в каждом человеке тончайшие струны, заставляя его быть лучше, чище, благороднее, выше.

И мне захотелось подняться. Если не на его уровень, то хотя бы чуть приподняться над своей жизнью. Понять, чем живут такие люди, о чем они думают, говорят, что едят, где бывают. Какие фильмы смотрят, где черпают силы, из какого материала сделаны они сами и их души? Да, мне хотелось очиститься от всего, что я хлебала за годы жизни с Н., вытравить из собственной кожи даже запах этой жизни, не говоря уже о звуках и картинах. Эти сытые, довольные рожи, эти белоснежные импланты, впивающиеся в сочную мясную мякоть, этот пьяный блеск в глазах. Этот грязный мат, эти стопки грязных денег, заработанных на продаже «дури», на смертях молодых парней и девчонок. Это желание продемонстрировать друг другу свое богатство, власть, даже грубость!

Откуда-то я знала, что я другая, что я должна доказать себе это сама. Должна найти своих родителей, которые были частью богемы в моем родном городе. Время от времени в моей памяти, будоража воображение, оживали картинки из детства, и я видела этих людей, особенных, красиво одетых, которые прогуливались по ярко-зеленой поляне с бокалами шампанского, шутили, смеялись, а из распахнутых окон лились звуки фортепиано.

Вот почему я решила, что мои родители были именно музыкантами. Скорее всего, пианистами. Или кто-то один из моих родителей. И кто эта женщина, которую я так хорошо помню, та, что играла на рояле и кормила меня сырниками с изюмом? Пусть воспоминаний не так и много, но все они отражение детской души.

Конечно, мне часто снился интернат. Какие-то страшные лица, холодные гулкие коридоры, по которым я бегу, босая, спасаясь от кого-то…

О днях, проведенных в этом аду, не хочу даже вспоминать. Один запах там чего стоил. Нет, там не плохо пахло, там все тщательно мылось и чистилось. Дело в особом неистребимом запахе сотен детских тел, теплых постелей, готовящейся пищи, подгорелого молока. Яблочный запашок детской мочи и хлорки, горячих булочек с ванилью… Это запах нашей жизни без родителей — вот что это такое. Это запах слез и страданий, одиночества и страхов, когда ты понимаешь, что никому до тебя нет дела.