Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах - Андрей Дышев

— Что вы в темноте сидите?

Он пошарил рукой по стене в поисках выключателя, зажег свет и сел за стол.

— Паша, что ж ты мне не доложил, что душманы оставили свое оружие в горах?

— Я много чего еще не успел тебе доложить.

— Черт с ними, с душманами, но хоть бы оружие вынес!

— Это в потемках не делается. Я схожу за ним утром.

— Как же, долежит оно до утра! Полтора десятка исправных стволов!.. Так вот, я отправил туда Железко. Поэтому сон отменяется, бдеть и держать с ним связь.

— Мне выезжать, товарищ майор? — спросил я.

Комбат досадно махнул рукой.

— Не надо! Смысла уже нет, поезд ушел. — Морщась, он стал тереть ладонью лоб. — Ох, голова болит, просто раскалывается. С ума сойдешь с вами!.. Паша, дай какую-нибудь таблетку, что ли? А лучше накати стакан водки!

Оборин открыл дверцу тумбочки и присел рядом. Я стащил с себя напичканную магазинами, ракетами и гранатами безрукавку и бросил ее на койку. Та закачалась на скрипучих пружинах.

Мне показалось странным, что Петровский так быстро изменил свое решение. Может быть, он проверял, как я отреагирую на его приказ?

— Это кто, твой сын? — удивленно протянул комбат, рассматривая снимок мальчика. — Здоровый парень! Сколько же ему лет?

Оборин не ответил. Он разливал водку из трехлитровой банки по стаканам. Я взялся резать сало, хлеб и луковицу. Худой мир лучше хорошей войны. Комбат, беззвучно шевеля губами, загибал на руках пальцы.

— Уже шесть лет? — Он смотрел на Оборина и думал о чем-то своем. — Неужели уже столько прошло? Как же мы быстро стареем, Паша… А это?

Он приподнял лист плексигласа, вытащил оттуда другую фотографию и близко поднес ее к глазам.

— «Все на субботник»… Это мы, что ли, с тобой? Эх, зеленки ясноглазые! — Петровский положил фотографию, откинулся на спинку стула, залпом выпил водку, а потом закурил, глядя в потолок. — Куда же это все ушло, а, Паш?..

Оборин сделал глоток из своего стакана и поставил его на стол. Отщипнул кусочек хлеба.

— Никуда не ушло, Сергей. Все осталось.

— Осталось… — эхом повторил комбат. — Тогда почему мы с тобой перестали понимать друг друга?

Петровский взглянул на меня. Я понял так, что мешаю разговору, и встал, чтобы выйти, но комбат махнул рукой:

— Сиди, сиди!

Эти разговоры мне, откровенно говоря, нисколько не были интересны, но я снова сел.

Комбат разглаживал ладонью фотографию, глядя на Оборина.

— Да, — повторил комбат. — Мы перестали понимать друг друга. И не пойму, почему? Ведь все хорошо у нас с тобой складывалось — и дружба, и служба. Нам даже завидовали… Ну чего молчишь, как словно язык в жопу засунул?

Оборин выпрямился, вытирая руки полотенцем, бросил его на спинку койки и сел за стол.

— Не знаю, Сергей. Мы очень разные с тобой люди, а в молодости это не так было заметно… — Оборин снова поднял стакан. — Ты хочешь самоутвердиться, подавляя более слабого. У тебя недолеченный комплекс неполноценности. Ты способен проявить себя только на войне, потому что в мирной жизни ты полное ничтожество, ноль, пустое место.

— Интересно, — качнул головой комбат, с прищуром глядя на Оборина. Как ни странно, эти слова вовсе не задели комбата. Во всяком случае, внешне он не проявлял никакой агрессивности. — Не слышал еще о себе такого.

Он наполнил свой стакан, сделал глоток и занюхал долькой луковицы.

Мы пили водку и молчали. Комбат, не отрывая взгляда, смотрел на фотографии.

— Сына-то как назвал?

Оборин долго не отвечал.

— Серегой назвал.

Комбат замер, поставил кружку на стол, встал и вышел на лоджию. Через минуту мы услышали его голос:

— А не искупаться ли? Что-то очень душно сегодня.

Он спрыгнул вниз и зашуршал по песку. Мы слышали, как где-то в темноте плещется вода, ухает и фыркает Петровский. С озера доносился негромкий, низкий голос:

— Не мани меня ты, воля, не зови в поля!.. Пировать нам вместе, что ли, матушка… земля?

Я слушал эту немыслимую среди непроглядной черной ночи и немых гор песню и с трудом представлял себе крепкого, рослого комбата, лежащего на темной глади воды, широко раскинувшего руки… Это было не похоже на Петровского.

Песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Через минуту комбат уже стоял на лоджии, мокрый, с блестящей гладкой кожей, и расчесывал волосы.

— Брось-ка полотенце, Паша!

Он энергично, до красноты растерся, оделся, подошел к столу и сдвинул стаканы на край стола.

— Жаль, Паша, мне тебя. Жаль… Но, увы!.. Земля создана для сильных. Мораль меня не интересует. Мертвые солдаты по ночам не снятся. Мы винтики и делаем одно большое дело. И запомни: я давил слабых и буду давить. И пощады от меня пусть никто не ждет.

Он сунул руку в нагрудный карман, вынул сложенный вчетверо лист бумаги и бросил его на стол.

— Читай, миролюбец! И ты, Степанов. Пригодится на будущее.

Оборин взял лист, развернул его. Я сел рядом. Письмо было следующего содержания:

«Командиру батальона. Объяснительная записка.

Докладываю Вам, что сегодня на мне было произведено неуставное взаимоотношение. Очень болея за честь коллектива и желая с честью выполнить интернациональный долг по защите свободолюбивого афганского народа, я хотел вступить в бой с бандой душманов. Но ком. роты к-н Оборин П. Н. решил не трогать банду, а отпустить ее своей дорогой, потому что у него замена, он не хотел рисковать, и он спешил в роту. Когда я пытался выстрелить в главаря, с-нт Сафаров Г. сбил меня с ног, а к-н Оборин ударил меня. А потом еще и его заменщик (фамилии пока не знаю) обещал мне разбить лицо. Требую наказания вышеуказанных лиц. Рядовой Киреев Н. С.».

В записке была сделана масса ошибок.

— Ну, что скажешь? — спросил Петровский.

Оборин сложил лист и протянул его комбату.

— Никогда не думал, что у Киреева так плохо с грамотой.

— Это сейчас меня меньше всего интересует. Ты отвалил ему пиздюлей?

— Отвалил. Причем с большим удовольствием!

— Что ж, тогда будешь объясняться перед прокурором, — жестко произнес Петровский. — А я умываю руки.

— Не забудь только докладную прокурору написать.

— Слушай, Паша! — взревел комбат, густо краснея. — Ты меня совсем за падлу считаешь? Святоша, мать твою! А я, значит, дерьмом заниматься должен… Ну что ты целку из себя корчишь?!! Тебе ведь совсем не хочется садиться в следственный изолятор! И ты хочешь, чтобы я тебе помог, и надеешься на меня, и правильно делаешь, что надеешься. Потому что я не забыл нашу дружбу! Я не предатель и не подонок! И ты в этом убедишься! На! Бери! Я отдаю тебе это письмо, делай с ним что хочешь!

— Письмо мне не нужно. Оно адресовано тебе, — спокойно ответил Оборин и встал.

— Сядь! — рявкнул комбат. — Я тебя не отпускал, потому что это еще не все. Будь добр, ответь мне: почему ты не доложил об аресте Степанова?

Оборин мельком взглянул мне в глаза и ничего не ответил. Я хотел ему крикнуть: «Паша, я никому об этом не говорил!», но мне стыдно было оправдываться. Пусть думает обо мне, что хочет. В эту минуту в дверь постучали, и в комнату вошел дневальный.

— Товарищ майор, лейтенант Железко вышел на связь.

Петровский кивнул мне:

— Узнай, что у него там?

Я выскочил в коридор и побежал к радиостанции.

— Буря слушает, прием!

Сквозь треск и шум помех я услышал далекий голос Железко:

— Буря, докладывает ноль-третий! Нахожусь в квадрате «Семь-Бэ», по улитке «четыре». Трофеев нет. Как поняли, прием!

Я почувствовал, как во мне все похолодело.

— Ноль-третий, повторите, не понял вас! — закричал я в микрофон.

— Трофеев нет, ни одной единицы. Мы все обыскали. Ничего нет. Возвращаюсь…

— Ну что там? — спросил комбат, когда я зашел в комнату. Оборин сидел на койке, закрыв глаза, будто спал. Я успел заметить, что письмо по-прежнему лежит на столе.

— Железко возвращается без оружия.

— Что? — хрипло выдохнул Петровский и привстал. — Что значит — без оружия?

Я заметил, как рядом со мной напрягся всем телом Оборин.

— Это значит, что его там нет. Ни одного ствола…

Комбат вышел на середину комнаты, за ним с грохотом упал стул.

— Ну, курвы копченые! Я прямо не знаю, что с вами делать! Я вообще не знаю, что с вами делать! Это какой-то идиотизм, а не служба! Вы хоть понимаете, похуисты, что произошло?!

Он так кричал, что его, наверное, было слышно у шлагбаума.

— Может, Железко плохо искал? — тихо сказал Оборин. Я взглянул на него. Лицо Паши было белым как мел.

— Молчать! — взревел Петровский. — Не хочу слушать никаких объяснений! Все, Оборин, иди под суд. Лопнуло мое терпение, дружок хреновый! Ты, Степанов, сейчас же принимай роту.

Он метался по комнате, задевая стол, стулья, тумбочку. Потом схватил письмо и сунул его в нагрудный карман.