Новый Мир ( № 5 2005) - Новый Мир Новый Мир

да так что жмурятся фонари

и от Коломенской до Сокола

трясется в вагонах набитая тьма

стоит и боится стоит и боится

Розы

Скользкий дождь накрывает

сумерек решето

на набережной стреляют

опять непонятно кто

скорее всего Никто

А на углу ул. Высокой

бойкая с передозы

Зойка нырнув под ларечный навес

торгует бандитские розы

черные спорные розы

нужные позарез

дурочке-жизни и —

            уплывая

на стебельке голова

дернется как живая

сплевывая слова

Это твоя Москва

Это твое бессмертье

странно

приимный град

сумерек волчьих летний

тысячелетний брат

это твою свернули

голову вниз назад

Медленные как пули

В ночь лепестки летят

*    *

 *

ты зарезал розу

подарил а потом забыл

к ней привита комната где время стоит любое

к завиткам поднимаясь вода обращается в пыль

разъедая узкую хрусткую тень на обоях

за окном чередуются в точных повторах цвета

ветер ветку зеленую желтую белую треплет

чтобы розе привиделась дрожь налитого куста

удлиненная капля влаги на срезанном стебле

это бывшая роза и мы для нее слепы

это мумия розы и ей как будто не больно

ей давно все равно

у нее просто так шипы

в ней довольно легкости исполнять свою смерть сольно

ей любезно держаться надменно склонив главу

поджимая чайные губы сухих лепестков

и когда я нечаянно ночью тебя зову

ей приятно вспомнить

как падает капля в траву

как дрожат два ножа в отраженьях твоих зрачков

*    *

 *

Так

Значит жизнь была

Прекрасно

Мгновенна

А не тяжела?

Одна пернатая стрела

Свистящая огнеопасно?

Одна нацеленная весть

Стрелка и стрелочника ссора

Преодоление зазора

Меж тем что кажется и есть

Пролет бессмысленный почти

Тире замкнувшее полярность

И счастье — просто благодарность

Всему что было по пути?

Но — набирая пестроту

Исчеркивая глухоту

Кружат ощипанные перья

И вспыхивают на лету

И втянута в огневорот

Искрящих окончаний смычка

И смерть лишь вредная привычка

Горючей стрелки перевод

И там

За жизнью

Жизнь

Круженье

Горенье страстное где ты

Пульсируя от напряженья

Выдергиваешь в продолженье

По перышку из пестроты.

*    *

 *

Счастливый человек

живет на четвертом этаже

в 13 квартире.

Он улыбается всегда,

просто не может иначе.

Все знают,

что его зовут Толик,

а его бультерьерку —

Мила,

что ездит он на “копейке”

и никогда не пьет

за рулем,

что работал когда-то

на ЗИЛе

(вон, видишь? —

во-он, голубые трубы за рекой)

и что вечная его улыбка —

результат обыкновенного

взрыва в цеху.

Все знают.

Но когда он

(смотрите! смотрите!)

медленно идет из магазина

вдоль длинного-длинного дома

к первому своему

подъезду,

не отвечая,

не обращая,

не замечая

и отчаянно сияя, —

все замирают и начинают улыбаться:

счастливый,

счастливый,

счастливый.

Счастливый, как Толик.

В темноте

Ничего не думай, дыми, мой свет,

твое дело — табак, семь сигарет.

Все идет тик-так: ява, ночь, зима.

Не звони — из провода свищет тьма.

Затянись, не дергайся, не включай,

пусть себе трезвонят, не отвечай,

лучше, в этой темени растворясь,

чикнуть провод — легкую с миром связь.

Ты один тут — свет и светись один,

обращайся в красную точку, в дым.

От своей прикуришь — да будет гость.

И еще — давай! — распали всю горсть.

Вот и праздник, где все — свои, все — те,

каждый красно светится в черноте.

Разложи-ка их в блюдце на три и три.

А теперь с ними — поговори.

*    *

 *

Гляди на меня не мигая

Звезда говорила звезде

Мы точки моя дорогая

Две точки в вечерней воде

Трап лодочной станции

Лето

Зрачками присвоенный свет

Две точки

Но этого света

Им хватит на тысячи лет

Как меня зовут?

Хорошо быть почтальоном,

Сероглазым и зеленым.

И в глубокой сумке несть

Одного — другому весть.

И, взглянув на облака,

Видеть Бога как быка.

Андрей Худяков.

КРЕСТЬЯНСКИЙ СЫН

Владимир был из тех народных героев, что начинают с коровьих лепешек, пахоты, покрывают тыщу верст босиком и берут какой-нибудь бастион с яростью игрища “деревня на деревню”. Но сникают, занимают кичливую клеть, откуда им по-прежнему видны лес да поле, да закатное пятнистое стадо.

Родился Володя в сибирском селе Говенье, в бревенчатом доме, к которому примыкал крытый двор. Светленький упругий мальчик, как ягода белой смородины, он был добр в противовес семье. Отец, начальник милиции, утопал в запоях, стрелял по стенам, скуластый, со сдвинутыми бровями и океанскими челюстями. Мать, своенравная, ведомая темной энергией, на плечах гордо носила череп со змеей.

Держала всех четверых детей строго. Старшой, Дуне, перебила ногу поленом, та выросла неграмотной и доживает век в Нижнем Тагиле. Володя, родившись, заходился криком. Мать по совету всеведущих старух решила дать ему “успокоя” — разбив термометр, влила в губы ртуть. Но плаксу вырвало. С Мишей, другим сыном, на год Володи старше (ловкач катка и танцев, партийный карьерист, лектор по научному атеизму, призван в Свердловский обком, после краха Системы возглавил банк), роковое случилось. Дети недужили гриппом, а мать придумала испечь пирогов. Подхватила горяченького Мишку, укутала, похлопала по шапке — идти пять километров в деревню-соседку за мукой. По дороге он потерял сознание, свалился в белизну, чудом его обнаружили, увезли в больницу, но порок сердца заимел.

Еще в избе ютились материнские родители. Имена — подкидыши из святцев. Нил — рыбак, влюбленный во все соленое, обучавший: “Стол — Божья ладонь”, “Поел — скажи: „Слава Богу, бабушке спасибо””. Манефа — из глазниц болотные огоньки, прячущая деньги и лепешки, превращая в труху.

Володя носил лапти, был застенчив. Неподалеку расположился концлагерь. Однажды из малинника выплыл оборванный мужчина: “Где деревня Кашино?” Побежал, припадая к зеленым гущам. Мальчик вернулся домой, заснул, и явился ему тот прохожий, скрипя половицами, с разбойниками и пилой.

Другой раз в малиннике встретился вражий, как Германия, медведь. Звери хаживали по касательной. Учительницу двух деревень подловили волки. К ошибочному счастию, на сцене вздулся стог сена, куда она вскарабкалась, и даже спички нашлись. Жгла отсыревшее сено, разметывая тлеющие ворохи. Выла, упрашивала. Спички кончились, сено было никудышно, ею овладели. Кровавые останки и тряпицы на весенней, омытой птичьим чириканьем тропе…