Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Каждый снимок уменьшает дух и сокращает жизнь.

– Ну ладно, – шепчет он, – ты, похоже, из тех, кто боится, что камера украдет душу или типа того. – Я пристально смотрю на него. Он в этом разбирается? – Но потише, мы все-таки в церкви. – Незнакомец опять своеобразно ухмыляется, направляет объектив в потолок, щелкает. Есть кое-что еще, чего я не замечаю: ощущение, что мы с ним уже знакомы, как будто я его уже видела, хотя представления не имею, где и когда.

Я снимаю шапку и начинаю расчесывать пальцами свои упрямые, густые и запущенные волосы… Совсем не похоже на девчонку, которая бойкотирует пацанов! О чем я только думаю? Я напоминаю себе, что он не вечен, как и любое другое живое существо. Напоминаю, что я разломанная, и вооруженная библией, и склонная к ипохондрии и что мой единственный друг – возможно, плод моего воображения. Извини, бабушка. Я также напоминаю себе, что, возможно, он еще более страшный предвестник беды, чем все черные кошки мира и битые зеркала, вместе взятые. И что некоторые девочки заслужили быть одинокими.

Прежде чем я успеваю надеть свою лыжную шапочку, парень опять начинает говорить – уже обычным голосом, довольно глубоким, бархатистым, хотя я этого не слышу.

– Может, передумаешь? Пожалуйста. Я буду настаивать, – просит он и снова целится в меня фотоаппаратом.

Я качаю головой, показывая, что не передумаю ни за что. Надеваю шапку, натягиваю как можно ниже, почти закрывая глаза, но потом подношу палец к губам и говорю «тсс», что человек со стороны мог бы принять за флирт, но, к счастью, нас никто не видит. Я просто не могу сдержаться. И все равно вряд ли я его еще хоть раз увижу.

– Точно, забылся, – с улыбкой отвечает незнакомец, снова переходя на шепот. Он долго на меня смотрит, мне волнительно. Я словно оказываюсь в свете прожектора. Я вообще даже не уверена, законно ли так смотреть. В груди начинает гудеть. – Очень жаль, что не фотографируешься, – продолжает он. – Надеюсь, мои слова тебя не обидят, но ты сейчас похожа на ангела. – Он сжимает губы, словно задумываясь. – Но на переодетого, как будто ты только что упала и отобрала одежду у какого-то парня.

Что на это ответить? Особенно теперь, когда в груди словно отбойный молоток стучит.

– Но я все равно тебя не виню в том, что ты не захотела остаться среди ангелов. – Он снова улыбается, а у меня уже кружится голова. – Наверное, среди нас, испорченных смертных, прикольнее, я это уже говорил. – Трепаться он точно талантлив. Я раньше тоже умела, хотя сейчас по мне уже и не скажешь. Чувак, наверное, думает, что у меня челюсти вообще запаяны намертво.

О боже. Он снова на меня так смотрит, словно пытается разглядеть что-то под кожей.

– Позволь, – говорит он, положив руку на объектив. Звучит это скорее как приказ, нежели просьба. – Хоть одну. – Есть что-то в его голосе, во взгляде, во всем его существе что-то голодное и настойчивое, и мои границы расплываются.

Я киваю. Я сама поверить в это не могу, но я киваю. И к черту мое тщеславие, мой дух и мою старость.

– Ладно, – хриплым незнакомым голосом отвечаю я. – Но всего одну. – Возможно, он ввел меня в транс. Такое бывает. Гипнотизеры существуют. В библии написано.

Парень садится на корточки перед скамьей первого ряда и, глядя в камеру, крутит объектив.

– О боже, – говорит он. – Да. Идеально. Офигенски идеально.

Я знаю, что он фотографирует сто раз, но мне уже все равно.

Я вся разгорячилась и вздрагиваю от каждого щелчка, а он приговаривает:

– Да, спасибо, блин, просто супер, да, да, адский ад, ты бы себя видела, о боже мой.

Мы как будто целуемся, только это куда больше чем поцелуи. Я даже не представляю, как сейчас выглядит мое лицо.

– Ты – она, – наконец говорит он, закрывая объектив. – Я уверен.

– Кто? – спрашиваю я.

Но он не отвечает, а вместо этого идет ко мне, длинноногий, ленивой походочкой, которая навевает мысли о лете. Незнакомец совершенно расслабился, сбросил обороты до нуля, когда закрыл объектив. Когда он подходит ближе, я замечаю, что у него один глаз зеленый, а другой карий, как будто там два человека в одном, и оба очень яркие.

– Ну, – говорит он, оказавшись рядом. Потом ждет, как будто собираясь сказать что-то еще, как я надеюсь, объяснить, что значило это «ты – она», но вместо этого он добавляет: – Оставлю вас, – и показывает вверх, на Кларка Гейбла.

Когда я смотрю с такого близкого расстояния, я понимаю, что точно не в первый раз вижу это невероятное существо.

Ладно, блин, я его заметила.

Я воображаю, что он пожмет мне руку, коснется плеча или что-то типа того, но незнакомец проходит дальше. Я оборачиваюсь и смотрю ему вслед, а он идет вразвалочку, и кажется, что у него должна быть соломинка во рту. Он берет штатив, которого я даже не заметила, когда входила, кладет его на плечо. Дойдя до двери, он не оборачивается, но вскидывает руку и легонько машет, словно знает, что я на него смотрю.

И он прав.

* * *

Через несколько минут я выхожу из церкви, мне уже не так холодно и мокро, и я едва избежала беды. Бабушки Свитвайн нигде не видно.

Я иду по улице, высматривая дом, в котором находится та студия.

Чтобы было ясно, для таких людей, как я, такие парни, как он, – как криптонит для супермена, хотя я таких парней раньше не встречала, таких, с которыми кажется, что он тебя целует, или даже нет, просто пожирает с другого конца комнаты. И он как будто не заметил отделяющего меня от всех красного каната. Но это так и должно остаться. Нельзя сбавлять бдительность. Мама все же была права. Я не хочу быть такой. Не могу.

То, что кто-либо скажет тебе перед смертью, исполнится.

(Я собиралась на вечеринку, она сказала мне: «ты действительно хочешь быть такой?» – и указала на мое отражение в зеркале. Это было в тот вечер, после которого ее не стало.)

И она уже не в первый раз это говорила. Джуд, ты действительно хочешь быть такой?

И да, я этого хотела, потому что такая привлекала внимание. Такая привлекала всех.

В особенности внимание ребят постарше, вроде Майкла Рейвенса или Зефира – всякий раз, когда он со мной заговаривал, у меня начинала кружиться голова, как и всякий раз, когда он позволял мне поймать волну, и когда писал по ночам, когда небрежно касался меня в ходе разговора… и в особенности когда подцепил пальцем колечко на трусах моего купальника, притянул к себе и прошептал на ухо: «Идем со мной».

И я пошла.

«Ты можешь отказаться», – предупредил Зефир.

Дышал он неровно, гладя меня своими огромными руками, запуская в меня свои пальцы, песок тогда жег мне спину, а на животе горела свеженькая татуировка с херувимами. В небе полыхало солнце. «Джуд, ты имеешь полное право отказаться». Так он сказал, но казалось, что имел он в виду полную противоположность. Казалось, что его вес равен весу океана, что он уже стянул мои трусики, что меня понесла волна, от которой ты все надеешься укрыться, но которая уносит глубоко, лишает тебя дыхания, лишает рассудка, всецело дезориентирует и которая уже не вернет тебя на поверхность. «Можешь сказать „нет“». Эти слова с грохотом упали между нами. Почему же я этого не сделала? Казалось, что рот забило песком. А потом им оказался засыпан и весь мир. И я так ничего и не сказала. По крайней мере, вслух.

Все произошло очень быстро. Мы были через несколько бухт ото всех остальных и скрыты от пляжной суеты камнями. За несколько минут до этого мы говорили о серфинге, о его друге, который набил мне татуировку, о вечеринке, на которую мы ходили накануне, на которой я сидела у него на коленях и впервые в жизни попробовала пиво. Мне только исполнилось четырнадцать. А Зефир был почти на четыре года старше меня.

А затем мы перестали разговаривать и поцеловались. Наш первый поцелуй.

Я тоже целовала его. Губы у него были солеными на вкус. А пах он кокосовым лосьоном для загара. Между поцелуями Зефир начал повторять мое имя, словно оно жгло ему язык. Затем развел чашечки моего желтого бикини в стороны и громко сглотнул, глядя прямо на меня. Я вернула их на место, но не потому, что не хотела, чтобы он так на меня смотрел, – наоборот, хотела, и мне от этого стало неловко. Меня впервые парень увидел без лифчика, так что загорелись щеки. Он улыбнулся. Зрачки у него были огромные и черные, глаза темные, и он уложил меня на спину на песок и снова медленно раздвинул ткань лифчика. На этот раз я не сопротивлялась. Я позволила ему на меня посмотреть. Позволила щекам гореть. Я ощущала его дыхание на своем теле. Он начал целовать мои груди. Я как-то сомневалась, нравится ли мне это. Затем он так впился в мои губы, что я едва не задохнулась. И в этот момент его глаза перестали видеть, и его руки, и руки, и руки стали везде одновременно. Тут он начал мне говорить, что я могу отказаться, а я не отказалась. Потом он всем телом начал вдавливать меня в горячий песок, закапывая меня в него. Я все думала: ладно, справлюсь. Я могу. Все нормально, нормально, нормально. Но нормально не было, и я не справилась.