Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

— Контрразведка — дерь-рьмо! Где ваши пленные? Покажите мне хотя бы один труп.

— Ни трупов, ни пленных, — на удивление спокойно парировал капитан. — Их попросту не оказалось, все ушли.

— Безумные вещи вы сообщаете, гауптман. Что значит: «Все ушли»?! Кстати, почему территория школы не охвачена вышками?

— Только потому, что и пулеметные вышки нашей тыловой школе не положены были, — довольно храбро держал оборону Сольнис. — По крайней мере, до нынешнего нападения парашютистов-диверсантов.

— Что тогда вам «положено»? — уже откровенно язвил фон Шмидт. — И никакие это не парашютисты-диверсанты. Если бы на эту вашу богадельню бросили отряд диверсантов, уже к вечеру половина школы покоилась бы в братской могиле. В том-то и дело, что нападали люди, имеющие смутное представление о том, как это следует делать. Но даже они если завтра разнесут всю вашу школу, то охрана вновь позволит им благополучно уйти.

— Разнести её они могут еще сегодня, до утра, — невозмутимо заверил его гауптман. — Может, тогда и появится хотя бы один труп. А пока что… мы не смогли заставить их увязнуть в стычке. Мой взвод охраны…

— Да не было у вас никакого «взвода охраны», гауптман, — безнадежно, с явной брезгливостью отмахнулся от него фон Шмидт, усаживаясь на кровати. — Это всего лишь сброд! Залежалое окопное дерь-рьмо, которое завтра же отправят на Восточный фронт вместе с вами. Но это последует завтра, а пока что убирайтесь вон!

Как бы гауптман ни храбрился, в его восприятии этот непонятно кем и с какой стати «подсаженный» в их артиллерийскую школу подполковник СС представал немыслимо большим чином. К тому же Сольнис помнил, что по поводу Шмидта ему звонил адъютант самого Скорцени, и прекрасно понимал: если бы сегодня на теле барона осталась хотя бы одна царапина, Восточный фронт показался бы ему спасением. Именно так, спасением.

, В своё время Сольнису уже приходилось иметь дело с «фридентальскими коршунами» Скорцени. Эти церемониться не стали бы, так что в руки им лучше не попадать.

— Погодите, погодите! — остановил его фон Шмидт уже у двери. — Понятно: нет пленных, нет трупов, но что-то же установить всё же удалось: форма, речь, тип оружия… Кто они, черт возьми?!

— Кое-что, конечно, удалось. Ясно, что нападали германцы.

Услышав это, Шмидт про себя выругался и вновь поднялся с кровати, поправляя наброшенный на плечи китель.

— Германцы, значит? Но только что вы разглагольствовали о каких-то там парашютистах-десантниках.

— Разве в тыл к нам мало забрасывают бывших германцев?

— Вот именно, бывших. Хотя, действительно, время от времени забрасывают… Значит, нападали, как вы полагаете, германцы? — нервно прошелся фон Шмидт по битому стеклу, усеявшему пол. — Как раз этого-то я больше всего боялся.

— Но даже не удивились моему сообщению. Неоспоримо поверили.

— Скорее, «неоспоримо» выругался по этому поводу. В самом деле, Сольнис, почему вы решили, что нападавшие были германцами? Только потому, что они облачены в вермахтовские мундиры?

— И мундиры тоже смущали. Но главное — в другом: часовой, первым обнаруживший десантников, утверждает, что слышал германскую речь.

— Это не довод. Если бы нападавшие не владели германским языком, они не смогли бы действовать в глубоком тылу.

— Вы не поняли меня, оберштурмбаннфюрер: он слышал правильную, то есть настоящую германскую речь. И поскольку нападавших было трое или четверо, то, по крайней мере, две произнесенные ими фразы часовой расслышал очень четко.

— Какую?

— Один сказал: «Они находятся вон в том домике, что чуть Правее штаба». Второй ответил: «Огонь по окнам, и сразу же отходим!». Причем произнесены они были не иностранцами.

— Да черт с ним, с языком! — сдался наконец фон Шмидт. — Хотите убедить, что речь все же шла обо мне?!

— Следует предполагать.

— Какого же дьявола молчали?

— Не знал, как бы поделикатнее изложить.

Сраженный его идиотской наивностью, фон Шмидт поперхнулся.

— «Поделикатнее», говорите? — коротко, едко хохотнул он. — Считайте, гауптман, что вам это удалось. Но в таком случае меня интересует: если это германцы, да к тому же диверсанты, почему они не изберут иной способ избавиться от меня? Что им мешает? У меня ведь нет ни личной охраны, ни двойников-телохранителей. Какого черта они тянут, какую комедию разыгрывают?! — вдруг истерично взвился барон.

— С вашего позволения, я не буду пытаться отвечать на все эти вопросы. Уже хотя бы потому, что они тоже стреляют.

— Кто… стреляет?! — не понял фон Шмидт.

— Вопросы, которыми вы только что стали задаваться.

— Вот оно что! Вы уже и вопросов моих страшитесь.

— Вы тоже… должны страшиться их, барон, — мой вам совет.

Фон Шмидт вновь приблизился к окну и на какое-то время замер там, всматриваясь в лесистые вершины гор, одна из которых, освещенная лучами пока что не видимого для него солнца, напоминала медленно разгоравшийся костер. Барона всегда тянуло в места, которые казались далекими, недоступными и подвластными только неисправимым отшельникам. Именно в образе отшельника Шмидт и представал перед самим собой. Сейчас он видел себя восседавшим на склоне этой вершины, — оторванным от мира, всеми забытым, а потому спасенным.

— Поздно мне страшиться, гауптман, после всего прожитого и пережитого. И потом, это ведь уже не первая имитация покушения на меня.

— Имитация?! — изумленно переспросил начальник школы.

— Вы не ослышались, гауптман.

Сольнис недоверчиво ухмыльнулся и решительно покачал головой:

— Я бы не считал нынешний налет имитацией, господин оберштурмбаннфюрер. Стреляли, как видите, боевыми, и на поражение, подвергая при этом риску вас и себя.

— Вот именно: риску. Что вполне допустимо, но не более того. Весь тот сумбур, в который вылилась данная акция, позволяет усомниться в её боевом характере. Слишком много примитивной театральщины.

— И все же на имитацию нападения это не похоже, — с солдафонским упрямством возразил Сольнис.

С трудом оторвав взгляд от костра отшельника, Шмидт искоса взглянул на начальника унтер-офицерской школы. Хотел бы он знать, какое развитие событий подсказывает гауптману это яростное отрицание «имитации», и почему он так настойчив в своём убеждении? Набычившись, фон Шмидт решительно прошелся взад-вперед по осколкам битого стекла и остановился напротив Сольниса.

— Хорошо, будем считать, что нападение было, хоть и неудачным, но настоящим, без имитаций и театральщины. Мало ли неудачных нападений знала история этой войны? Остановимся только на определении тех, кто нападал. Это были диверсанты?

— Вполне мог бы предположить.

— Причем группу сформировали из германцев?

— После Сталинграда в России германцев не меньше, чем в Германии — русских. Можно создавать целые дивизии диверсантов. Впрочем, скорее всего десант забросили англичане.

Барон фон Шмидт пристально всмотрелся в зрачки гауптмана. В какое-то мгновение тому показалось, что эсэсовец вот-вот выхватит пистолет и пристрелит его.

— Среди ваших солдат, вступивших в схватку с этими диверсантами, есть убитые?

— Нет.

— Много раненых?

— Ни одного.

Фон Шмидт долго, задумчиво кивал головой, подтверждая какие-то свои собственные мысли и догадки, чтобы в итоге прорычать:

— В таком случае я прав: никакие это не диверсанты! Это обычное окопное дерь-рьмо! Как, впрочем, и ваши солдаты.

— Я тоже не поверил бы в версию о диверсантах, если бы не знал, что именно вы являлись начальником особого секретного африканского конвоя фельдмаршала Роммеля.

— А вы и не знаете об этом, Сольнис! — мгновенно побагровел Шмидт, понимая, какой опасности он может подвергаться в этой школе, пока её начальник является носителем такой тайны.

— Я не уведомлен, что это является особой тайной рейха, — пролепетал начальник школы, понимая, что становится заложником чужих секретов и чужих судеб.

— Нет, вы не поняли меня, гауптштурмфюрер. Я сказал, что вы никогда в жизни не слышали о существования подобного конвоя фельдмаршала.

— Если последует подобный приказ…

— Вы даже предположить ничего такого не могли, поскольку вам не позволяла этого ваша фантазия! — всё более резко и агрессивно убеждал его оберштурмбаннфюрер СС, возглавлявший теперь, как объяснено было Сольнису, некую особую охранно-диверсионную команду СД. И подчинялась эта команда лично Скорцени, который по-прежнему оставался личным агентом фюрера по особым поручениям и похоже, никого, кроме самого фюрера, не признавал.

Правда, по утверждению храбрых, но злых языков, фюрер тоже якобы опасался своего обер-диверсанта. Хотя гауптману всё ещё с трудом верилось в такое.