Рижский редут - Далия Трускиновская

Сенявин решил блокировать Дарданеллы. Для устройства базы мы взяли остров Тенедос и бывшую на нем крепость. Задачей нашей было не пропускать никого через пролив и по мере сил уничтожать турецкий флот. Долго это продолжаться не могло – на нас вышла большая турецкая эскадра. Как оказалось позднее, в экипажах были французские офицеры. С ней мы управились молодецки, три корабля подбили, остальные бежали назад. Из тех трех один все же улизнул, а два выбросились на берег. Я в сражении у Дарданелл, а позднее и в сражении у Афона находился на флагманском корабле «Твердый» под контр-адмиральским флагом. Командиром был капитан Малеев. Дядюшка мой Артамон был на «Урииле» под командованием Бычевского, а третий наш родственник Алексей Сурков служил на «Ретвизане».

Славные наши победы известны всем, кто сохранил хоть несколько памяти. Конец им положил позорный для России Тильзитский мир с Бонапартом. Контр-адмирал наш получил предписание прекратить военные действия и немедленно передать Ионические и Далматинские острова и провинцию Каттаро Франции, а Тенедос – Турции и возвращаться в Россию. Кроме того, ему сообщили о возможности войны с бывшей союзницей нашей Англией и приказали избегать встреч с ее флотом.

Мы были молоды и горячи, сведения из России имели самые невразумительные. Мысль о том, что победы наши оказались напрасны, была нестерпима. Мы мучительно пытались понять, где корень бед, отчего треклятый Бонапарт сумел навязать государю нашему такую блажь, как отказ от всех завоеваний в Средиземном море. Вся беда в том, что мы-то честно исполняли свой долг и видели необходимость отыскать того внутреннего врага, который исполнить долг перед Отечеством не пожелал.

Мы рвались в бой, а нас силком возвращали домой, изгоняли из Средиземного моря не как победителей, а как побежденных, англичане же, натворившие столько бед, теперь торжествовали, видя покорность нашу.

В октябре мы пришли в Лиссабон, предполагали починить там потрепанные суда, но остались чуть ли не на год. Город вскоре был занят французами, а английская эскадра, подоспев, блокировала его с моря. Так мы оказались меж двух огней. Честь и хвала контр-адмиралу нашему – он, как и мы, не принял в душе мира с Бонапартом, он предвидел, сколько бед принесет России корсиканец, и желал сохранить для трудных времен свою эскадру. Тут я умолкаю и не скажу дурного слова о покойном государе, хотя указ Сенявину об исполнении всех предписаний, которые от его величества императора Наполеона посылаемы будут, подписан был его рукой.

Мы сидели взаперти, как нашкодивший кот в чулане, пока англичане не вошли в Лиссабон. Они понимали, что без боя мы не сдадимся, а бой будет жестоким. Их адмиралу Коттону пришлось подписать с нашим контр-адмиралом особую конвенцию – по ее условиям мы должны были в целости и сохранности плыть в Англию и там пребывать до заключения мира меж Англией и Россией после чего нам, победителям турок, дозволено будет англичанами, позорно от тех турок бежавшим, наконец вернуться домой.

За месяц мы добрались до Портсмутского рейда и встали там на мертвый якорь. Замирением не пахло. Наконец чуть не год спустя дипломаты добились того, чтобы экипажи всех судов транспортами доставили в Ригу. Суда наши остались гнить в Портсмуте.

И мог ли я объяснить молодым офицерам, что щеголяли в новеньких мундирах и сверкали орлиными взорами, каково мне теперь – мне, познавшему горький вкус поражения и предвидящему новые бедствия?

С пакетом в руках я отправился домой, теперь у меня не было вопросов, как провести вечер. В канцелярии я запасся бумагой и, перекусив в «Лавровом венке», сел за работу. Труд свой я отложил, когда уже стемнело, встал, потянулся и пошел затворить окошко. Ранним утром бывало свежо, и я не хотел проснуться от озноба. Окно я затворял левой рукой – правая была в чернилах, а мне уже как-то досталось от хозяйки моей, фрау Шмидт, за перемазанный подоконник.

Тут на лестнице послышались шаги, и вскоре в дверь мою постучали трижды.

– Входите, – сказал я, недоумевая: кому это понадобился в такое позднее время?

Хозяева мои, добропорядочные немцы, спать ложились рано, а те загадочные господа, что крутились вокруг мастерской герра Штейнфельда, вряд ли забрели бы ко мне на чашку чая, хотя смысл в таком визите имелся – окно мое выходило не на Малярную улицу, а на двор, и при желании можно было что-то разглядеть в ювелировых окнах.

Дверь отворилась, и вошли двое мужчин в надвинутых по самые брови круглых шляпах и длинных темных гарриках. Один решительно вышел на середину комнаты, другой остался у дверей.

На столе моем стоял двусвечник, и света, чтобы разглядеть лица гостей, не хватало, равным образом и они меня не видели – свечи находились между нами.

– Что вам угодно, господа мои? – спросил я строго.

Тут следует сказать, что я за два с лишним года рижского житья хороших знакомцев так и не завел. Сперва я пребывал в меланхолии и не понимал, что сам из нее не выкарабкаюсь, а лишь еще глубже увязну. Так я отпугнул даже тех немногих гарнизонных офицеров, которые рады были бы предложить мне партию в бильярд, и в итоге снискал репутацию гордеца и неисправимого одиночки. Вот и вышло, что некому было явиться ко мне поздно вечером, хотя бы лишь за тем, чтобы распить пару кружек пива или глиняный пузырек славного рижского бальзама Кунце.

– Месье, – обратился ко мне первый из гостей по-французски. – Вы ли господин Морозов?

– Да, я зовусь Александр Морозов, – отвечал я. – А с кем имею честь беседовать?

– Александр… – произнес тонкий голосок, который я и шесть лет спустя узнал немедленно. – Сашенька…

– Натали?! – воскликнул я.

Это была она – в мужском наряде, смертельно перепуганная. Я кинулся к ней, она ко мне, мы обнялись. Первые слова наши были бессвязны и нелепы, потом я даже припомнить их не мог. Наконец я усадил Натали на один из двух своих стульев, на другой уселся было сам, но она удержала меня.

– Это Луиза, мой друг, – сказала Натали, указав на второго господина в гаррике, который молча стоял у стенки, не вмешиваясь в наши речи. – Если бы не Луиза – я не оказалась бы здесь, благодари ее, друг мой, она – мой добрый ангел, она вырвала меня из ада!

Ангел, снявши шляпу, оказался особой крепкого сложения, несколько мужеподобной, с широкими бровями и даже с небольшими усиками, как часто бывает у средиземноморских жительниц. Черные волосы этого ангела были коротко острижены, падали на лоб и спускались на щеки, давая иллюзию бакенбардов. На вид я бы дал этой Луизе лет тридцать пять, может, чуть поболее.

Уже и явление одной женщины в мужском наряде было удивительно, а две сразу – это превосходило всякое воображение.