Стихи (2) - Иосиф Бродский

***

паясничать. Ну что ж! на все свои законы:я не любил жлобства, не целовал иконы,и на одном мосту чугунный лик Горгоны

казался в тех краях мне самым честным ликом.Зато столкнувшись с ним теперь, в его великомварьянте, я своим не подавился криком

и не окаменел. Я слышу Музы лепет.Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,

***

и без костей язык, до внятных звуков лаком,судьбу благодарит кириллицыным знаком.На то она судьба, чтоб понимать на всяком

наречьи. Предо мной — пространство в чистом виде.В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.

Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,эпоха на колесах нас не догонит, босых.

***

Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.

Зане не знаю я, в какую землю лягу.

Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.

4 июня 1977

В Англии

Диане и Алану Майерс

Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловыескалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы идлинную тень, как ненужную черную вещь. Рябоеморе на сушу выбрасывает шум прибояи остатки ультрамарина. Из сочетанья всплескалишней воды с лишней тьмой возникают, резковыделяя на фоне неба шпили церквей, обрывыскал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботновскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонтас облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой,и танкер перебирает мачтами, как упавшийна спину муравей. В сознании всплывает чей-тотелефонный номер — порванная ячейкаопустевшего невода. Бриз овевает щеку.Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой.В середине длинной или в конце короткойжизни спускаешься к волнам не выкупаться, но радитемно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.

Шорох «Ирландского времени», гонимого ветром пожелезнодорожным путям к брошенному депо,шелест мертвой полыни, опередившей осень,серый язык воды подле кирпичных десен.Как я люблю эти звуки — звуки бесцельной, нодлящейся жизни, к которым уже давноничего не прибавить, кроме шуршащих галькойсобственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой.Только мышь понимает прелести пустыря —ржавого рельса, выдернутого штыря,проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,поражения времени перед лицом железа.Ничего не исправить, не использовать впредь.Можно только залить асфальтом или стеретьвзрывом с лица земли, свыкшегося с гримасойбетонного стадиона с орущей массой.И появится мышь. Медленно, не спеша,выйдет на середину поля, мелкая, как душапо отношению к плоти, и, приподняв своюобезумевшую мордочку, скажет «не узнаю».

В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,отражается матовый профиль красавицы с рваной ранойговорящего рта. Партнер созерцает стены,где узоры обоев спустя восемь лет превратились в «Сценыскачек в Эпсоме». — Флаги. Наездник в аломкартузе рвется к финишу на полуторагодоваломжеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.На трибунах творится невообразимое… — «не ответилна второе письмо, и тогда я решила…» Голоспредставляет собой борьбу глагола сненаставшим временем. Молодая, худаярука перебирает локоны, струящиеся, не впадаяникуда, точно воды многихрек. Оседлав деревянных четвероногих,вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрыхна чужих простынях джигитуют при канделябрахк подворотне в — ском переулке, засыпанном снегом. — Флагижухнут. Ветер стихает; и капли влагиразличимы становятся у соперника на подбородке,и трибуны теряются из виду… — В подворотнесветит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто быни пришел сюда первым, колокол в переулкене звонит. И подковы сивки или кауркив настоящем прошедшем, даже достигнув цели,не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.

Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,стриженной под полубокс аллее с рядами фуксийи садовой герани, точно дредноут в мелкомдеревенском канале. Перепачканный меломправый рукав пиджака, так же как самый голос,выдает род занятий — «Розу и гладиолусполивать можно реже, чем далии и гиацинты,раз или два в неделю». И он мне приводит цифрыиз «Советов любителю-садоводу»и строку из Вергилия. Земля поглощает водус неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,скупо обставленной, нарочито пустынной,жена — он женат вторым браком, — как подобает женам,раскладывает, напевая, любимый ДжономГолсуорси пасьянс «Паук». На стене акварель: в водеотражается вид моста неизвестно где.

Всякий живущий на острове догадывается, что раноили поздно все это кончается; что вода из-под крана,прекращая быть пресной, делается соленой,и нога, хрустевшая гравием и соломой,ощущает внезапный холод в носке ботинка.В музыке есть то место, когда пластинканачинает вращаться против движенья стрелки.И на камине маячит чучело перепелки,понадеявшейся на бесконечность лета,ваза с веточкой бересклетаи открытки с видом базара где-то в Алжире — грудыпестрой материи, бронзовые сосуды,сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;люди в тюрбанах. Не такие, как мы.

Аллегория памяти, воплощенная в твердомкарандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.Дом на пустынной улице, стелящейся покато,в чьих одинаковых стеклах солнце в часы закатаотражается, точно в окне экспресса,уходящего в вечность, где не нужны колеса.Милая спальня (между подушек — кукла),где ей снятся ее «кошмары». Кухня;издающая запах чая гудящая хризантемагазовой плитки. И очертания телаоседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.

Посредине абсурда, ужаса, скуки жизнистоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанкумелкие вещи — с розой, подобно знакубесконечности из-за пучка восьмерок,с колесом георгина, буксующим меж распорок,как расхристанный локомотив Боччони,с танцовщицами-фуксиями и с еще нераспустившейся далией. Плавающий в покоемир, где не спрашивают «что такое?что ты сказал? повтори» — потому что эховозвращает того воробья неизменно в ухоот китайской стены; потому что тыпроизнес только одно: «цветы».

В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полуспят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу —мраке ротонды, как каменные осетры,чешуею кольчуги и жабрами лат. Все тригорбоносы и узколицы, и с головы до пятрыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спятдольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Рукискрещены на груди, точно две севрюги.

За щелчком аппарата следует вспышка — родвыстрела (все, что нас отбрасывает вперед,на стену будущего, есть как бы выстрел). Трирыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутрикамеры то, что уже случилось — либо при Пуатье,либо в святой земле: путешественник в канотьедля почивших за-ради Отца и Сынаи Святого Духа ужаснее сарацина.

Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.Купы зеленых деревьев. Белые мотылькипорхают у баптистерия над клумбой и т. д.Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;и под стеной ротонды, как перед разнавсегда опустившимся занавесом в театре,аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

W. H. A.