Девять десятых - Вениамин Каверин

Человек в очках, подняв голову, смотрел ему в лицо, сощурив глаза, схватившись за рукоятку револьвера.

— Временное правительство просило сообщить, что оно уступает силе и сдается!

С той минуты, как Шахов переступил порог, он почувствовал томительную неловкость, подобную той, которую испытывал он иногда на любительских спектаклях, следя за плохой игрой знакомых актеров.

Он вдруг усомнился, точно ли из-за этих скучных, упорно старающихся поддержать свое достоинство тринадцати начальников департаментов юнкера, казаки, ударные батальоны в течение долгих восьми часов стреляли из ружей, пулеметов и пушек.

Сквозь отяжелевшее сознание он слышал и видел, как человек в очках опрашивает членов правительства, записывает их имена, составляет протокол об аресте и несколькими короткими фразами сдерживает напор толпы, готовой, при известии о том, что Керенского нет, смять и снести и Временное правительство, и его самого, и все, что попадется под руку.

Он пришел в себя, только когда давешний высокий матрос, наклонившись к человеку в очках, сказал ему что-то на ухо и человек в очках, обведя комнату своими лихорадочными глазами, остановился на нем, на Шахове.

— Вы — красногвардеец, товарищ?

— Да, смольнинского отряда!

— Возьмите двух людей и пройдите на чердак. Осмотрите все помещения — нет ли где телеграфа. Если найдете какие-нибудь бумаги, телеграммы — все отнесите ко мне. Я — комендант дворца. Сделайте все это без шума.

В караульной комнате Шахов почти тотчас же отыскал одного из красногвардейцев своего отряда.

Вдвоем они прошли длинный коридор, вдоль которого стояли, дожидаясь выхода арестованных, солдаты и матросы, и после долгих блужданий наткнулись на старого швейцара в сине-красной, шитой золотом ливрее. Швейцар стоял посредине огромной, тускло освещенной залы и, почесывая затылок, смотрел, как веселый, длинноногий человек в кепке, лихо заломленной на затылок, аккуратно срезал с кресел перочинным ножом тисненую японскую кожу.

Впрочем, при виде красногвардейцев длинноногий в кепке хладнокровно сложил нож и отошел в сторону.

Швейцар молча выслушал Шахова, пожевал губами: круговая лестница, которая вела на чердак, оказалась неподалеку.

Здесь было темно, фонарь лохматыми светлыми пятнами освещал пыльные стены. Открывая двери, Шахов направлял внутрь комнаты фонарь, мельком оглядывал ее и шел дальше.

Он осмотрел таким образом почти весь чердак Зимнего и, ничего не найдя, решил было возвратиться обратно, когда его спутник, наткнувшись на пустые упаковочные ящики, увидел за ними узкую дверь.

Он попытался отворить ее — за дверью послышался шорох. Не говоря ни слова, он жестом подозвал Шахова.

Шахов приложился ухом к двери — ничего не было слышно. Тогда он спросил ясным, отчетливым голосом:

— Кто здесь?

Голос гулко отдался под низкими потолками.

Никто не ответил.

Он постучал в двери рукояткой револьвера.

— Отворите! Ваши сдались!

Снова никто не ответил.

И вдруг в напряженной тишине Шахов явственно услышал щелканье заряжаемого револьвера.

— Послушайте, — сказал он, — даю вам слово, что если вы сдадитесь добровольно, вы будете отпущены. Всех сдавшихся юнкеров освободили на честное слово.

Он не успел договорить, как за дверью раздался револьверный выстрел.

— Стреляет, стерва, — удивился красногвардеец.

— Да поймите же, черт возьми, что это бесполезно! — сказал Шахов. — Ну, вы убьете одного, даже двух людей. Все равно вас возьмут через четверть часа!

Он едва успел отскочить — пуля пролетела от него на полшага.

Красногвардеец молча отошел на несколько шагов в сторону, приложился и, как на учебной стрельбе, выпустил все шесть пуль одну за другою.

Все шесть пролетели мимо — едва только последний патрон выскочил из затвора, как раздался новый револьверный выстрел.

На этот раз человек за дверью попал в цель — красногвардеец выронил винтовку, коротко закричал и упал лицом вниз на пол.

Шахов приподнял его — пуля попала в ключицу, несколько капель крови брызнули на шею и грудь.

Красногвардеец, коротко и тяжело дыша, левой рукой ощупывал рану.

— Он видит, куда стрелять… — вдруг пробормотал он, пытаясь подняться и снова садясь на пол.

Шахов взял его винтовку и, сжав зубы, вернулся обратно; он поставил фонарь на край ящика и, каждую секунду ожидая нового выстрела, принялся осматривать поверхность двери.

Это была довольно плотная дверь, скрепленная широкими планками; увидеть что-либо через такую дверь было невозможно.

Проводя по ее поверхности рукою, он уколол палец о дощечку, расщепленную пулей, и эта легкая острая боль прояснила его отяжелевшее сознание.

«Так вот в чем дело… Он в темной комнате, а у нас здесь светло, фонарь… Он нас сквозь эти дыры, проделанные пулями, видит… Стало быть, если потушить фонарь…»

Шахов открыл дверцу фонаря и пальцем прижал фитилек: тотчас же на двери осветились несколько круглых отверстий.

Он приложился глазом к одному из них и увидел небольшой, слабо освещенный круг на голой стене; в полумраке скользнула и тотчас же исчезла рука, сжимающая рукоятку револьвера.

Переходя от одного отверстия к другому, он осмотрел почти всю комнату — она освещалась карманным фонариком или свечою; на полу, собирая что-то, ползал человек.

Шахов ясно различал блестки погон, скользнувшие в тусклом свете, — это был офицер.

Юнкера, еще недавно стоявшие на часах у дворца, легко узнали бы в нем того самого прапорщика Миллера, который тщетно пытался сообщить Временному правительству о том, что дворец окружен войсками Военно-революционного комитета.

Шахов, напряженно щуря глаза, следил за каждым его движением.

Офицер сделал несколько шагов по комнате и вдруг оборотился.

Лицо его осталось в тени, свет был за спиною, но это движение, походка были мучительно знакомы Шахову. Не упуская из виду ни одного движения офицера, он начал медленно поднимать руку с револьвером.

Офицер стоял теперь перед самой дверью, и застрелить его было гораздо проще, чем оставить в живых.

Шахов тщательно целил в левую сторону груди. В горле пересохло; но он был по-прежнему спокоен, рука не дрожала.

«Чего ж я в самом деле жду?» — холодно подумал он и в ту же минуту понял, что ждет, когда офицер отойдет в сторону или повернется так, чтобы можно было не убить его, а только ранить.

И только что он это понял, как офицер отошел от двери. Тогда наконец он выстрелил и тотчас же бросился к двери, вышибая ее частыми и короткими ударами приклада.

Дверь распахнулась. Он ворвался в комнату.

В первое мгновенно он ничего но видел — сделал несколько шагов, двинул ногой сброшенный на пол телеграфный аппарат, из которого выползала длинная белая лента, и только тогда, обводя взглядом голые запыленные стены, наткнулся на офицера.

Он стоял в самом темном углу, бессильно сползая вниз по стене.

Шахов подошел к нему вплотную и, вглядываясь в бледное лицо с плотно поджатыми губами, выронил револьвер и схватил офицера за руку.

— Галя!

Офицер посмотрел на него в упор, с усилием попытался двинуть повисшей рукой, сделал шаг вперед и грохнулся на пол.

— Нашли что-нибудь?

— Да… На чердаке. Вход со двора по круговой лестнице. Я поставил туда караул…

— Бумаги?..

— Вот все, что я нашел…

Комендант перелистал бумаги.

— Нужно наладить охрану дворца, — быстро сказал он, поднимая свои лихорадочные глаза на Шахова, — нужно установить посты, караулы. Отыщите товарища Измайлова и скажите ему, что я направил вас в его распоряжение. Как ваша фамилия, товарищ?

— Шахов.

— Найдите меня завтра. Я буду здесь или в Смольном.

Молоденький прапорщик с бледным лицом лежал там же, где Шахов его оставил.

Шахов наклонился над ним: дыханья не было слышно.

Тогда он повернул голову так, чтобы свет белых глазированных ламп падал прямо в лицо, и поднял веко: зрачок сузился.

Еще со времени Варшавы и фронта он знал, как одиночные санитары переносят раненых: он взвалил тело на плечи и посадил его за спину, продев свои руки под коленями прапорщика; с обеих сторон вдоль его плеч повисли маленькие белые руки.

От этих до странности знакомых рук, которые он столько раз вспоминал в своем одиночестве, шел теперь горьковатый запах пороха.

Он торопливо прошел через комнату и, боясь, чтобы его не задержали (вокруг него собирались солдаты, матросы, толпами бродившие по дворцу), бросился в первую попавшуюся дверь.

В темноте он спустился по лестнице на двор; караулы еще не были поставлены, и ему удалось вместе с толпой пройти через ворота.

На Дворцовой площади звенели оружием отряды матросов; с того берега Невы, где темнели неясные очертания крепости, раздавались хриплые крики.