Записки фельдшера - Олег Врайтов

Громко звякнул пакет с пустыми ампулами, когда я завязывал на нем узел.

— Что мне делать? — внезапно произнесла женщина. — Просто так сидеть и ждать, пока она умрет?

Я не ответил, собирая в другой пакет использованные шприцы и капельницу.

— Какая ж вы, к сучьей матери, медицина, если вот так вот берете и бросаете человека?

Проклятый ящик все никак не хотел закрываться — содержимое, которое идеально помещалось в нем утром, сейчас казалось, увеличилось втрое. Я с трудом защелкнул его, больно прищемив себе палец.

— Вы же клятву Гиппократа давали! У вас что, вообще ничего святого не осталось?

Что я мог ей ответить? Что мог объяснить? Слова ее, хоть и несправедливые, сказанные в состоянии аффекта, били не хуже кнута. Это мне понятно, что стволовой инсульт — это, по сути, приговор, и выживаемость при этом состоянии — крайне невелика, помочь мы ничем не сможем, если уж отступилась больница, но как это объяснить женщине, которую нам сейчас придется оставить наедине с больной матерью. Оставить, по сути, просто смотреть, как та будет умирать.

Я вышел, больно стукнувшись о трюмо в прихожей уже левым коленом. Словно в тумане, мимо меня проплывали стены подъезда, изъеденные плесенью, с висящими, заросшими паутиной, проводами, зашарканные ступени, облупившаяся краска на перилах. Наверное, это и называется «разрыв шаблона». Изначально, ставя свою подпись на заявлении с просьбой принять меня на должность выездного санитара, я жаждал романтики, экстремального адреналина, мне нравилась примеряемая на себя роль спасителя и усмирителя недугов, нравилось, когда тебя ждут и ждут с нетерпением, когда смотрят на тебя надеющимся взглядом, следят за каждым твоим движением, видя даже в банальном открывании ампулы некий высший профессионализм, которому можно довериться. Но в таком беспомощном положении я еще ни разу не оказывался. Не было в моей работе такого, чтобы приходилось просто поворачиваться и уходить, оставляя человека в беспомощном, и — хуже того — в ухудшающемся состоянии. Может, наивно прозвучит, но до этого момента я был почти уверен, что нам по силам справиться с любым заболеванием, особенно когда рядом такой опытный напарник, как Костя. Ситуация, когда даже он оказался бессилен, меня потрясла.

Уже выходя из подъезда, я остановился. Внезапно накатило желание бросить ящик, взбежать наверх, обратно, в ту квартиру, схватить женщину за руки, все ей объяснить, рассказать, дать понять, что мы не бессердечные твари, что есть вещи на свете, над которыми не властен даже самый опытный и знающий врач, говорить, пока в ее глазах не появится понимание, ведь нельзя же так, нельзя поливать грязью тех, кто приехал помочь… Я ссутулился и побрел в машину. Никуда я не пойду и никому ничего не докажу. Да, есть вещи, над которыми не властен никто — ни врач, ни свежеотученный психолог. И понимание — одна из них.

Костя сидел в машине, приоткрыв дверь и куря очередную смердящую скверным табаком сигарету.

— В следующий раз будешь столько на вызове копаться — оставлю там, — сказал он, не глядя на меня. — Будешь на маршрутке до станции добираться.

— Охренел? — взвился я, но посыл возмущения пропал даром — сигарета уже полетела в сторону, роняя искорки, хлопнула дверь и щелкнула тангента рации.

— «Ромашка», тринадцатая бригада, один-три, свободна на Фабрициуса.

— Какая бригада? — криво усмехнувшись, произнес водитель.

— Какая бригада? — эхом прозвучал голос из динамика.

Костя сплюнул в окно.

— Один-три! — рявкнул он в микрофон.

— Где находитесь?

Водитель негромко выругался. На «направлении» сегодня сидела Антонина Васильевна, которая, несмотря на тридцатилетний стаж работы в диспетчерской, отличалась поразительной рассеянностью, и подобные вопросы у нее уже давно вошли в привычку — она была счастливой обладательницей неисчислимого количества внуков, и все рабочее время обычно убивала, не слезая с телефона, старательно выясняя, как поживает, чем занят, что ел на обед и как спал каждый из них.

— На станцию, тринадцатая.

— Слава яйцам, — негромко произнес Костя. Машина тронулась. За окном проплыли ветки бузины, звучно шлепнув по стеклу листьями. «Газель» несколько раз ощутимо качнуло, когда она выбиралась из канавы, в которую ее загнало маневрирование между абы как поставленными машинами. Наконец ее двигатель победно взревел, нас тряхнуло, и машина выбралась на дорогу, которую можно было назвать таковой хотя бы по наличию бетонного покрытия с легкими, практически незаметными, вкраплениями асфальта.

Костя повернулся ко мне:

— Сказать что-то хочешь?

— Хочу, — зло отозвался я. — Хочу сказать, что работать с тобой больше не хочу. Как на станцию вернемся.

— Скатертью дорога, — отозвался напарник. — Мне ж проще будет без карманного робингуда под рукой.

— Да иди ты… — Как всегда, когда эмоции бурлят, нужных слов не находилось.

— А что — ты вообразил, что я тебя умолять буду? — прищурился Константин. — Или на колени бухнусь? Мне истерики не нужны в качестве напарников. Особенно истерики мужского пола. Хуже баб…

— С какого хрена истерики? — рявкнул я. — Кто тебе про истерику говорил? Просто…

— Что — просто?

— Просто, б…дь, нельзя так!! Ты какого дьявола вообще тогда в медицину пошел, если так к людям относишься?

— Как я отношусь, Шульгин? Я что, помощь не оказал? Или ты хотел, чтобы я тетке стволовой инсульт одной инъекцией вылечил?

Вот правильно же говорит, что самое обидное. Мои мысли, по сути, озвучивает. Но все равно — как будто с ног на голову все переворачивает. Я отвел глаза и отвернулся, тяжело плюхнувшись в крутящееся кресло.

— Нельзя так с людьми…

— А как надо было?

— Да как угодно, но не так! Нас человек вызвал, потому что помощь ему нужна была — а ты ее… не знаю… только что на хер не послал! И то, судя по тону — послал! Что тебе мешало хоть разговаривать вежливее? Зачем гавкал на нее? Она… и так… там одна осталась…

Оборвав разговор, я с силой захлопнул окошко переборки. Вот уж кем я не был, так это слюнтяем, но сейчас глаза щипало со страшной силой. И разговаривать я не хотел — ни с Костей, ни с кем другим. И он прав — не вылечить силами «Скорой» инсульт, но и женщина та — как ей быть? Мы ее, как ни крути, просто бросили… И сейчас она там, в душной квартире, сидит, сложив руки, смотрит, как умирает ее мама, не в силах ни помочь, ни помешать этому. И даже позвонить ей некуда, некого попросить о помощи. И так же бьется та проклятая муха об стекло, и так же хрипит умирающая…

Ну почему так все по-идиотски в этой жизни?

Я в ярости хватил кулаком по носилками, заставив их гневно брякнуть в ответ.

Не должна наша служба вот так вот просто уходить, оставляя людей!

— Тринадцатая, ответьте «Ромашке»! — донеслось из кабины.

— Отвечаем.

— Запишите вызов, пожалуйста. Улица Чайковского, дом 16, квартира…

Костя склонился над пустой картой вызова, быстро водя по ней ручкой. Хана надеждам на возвращение и хоть получасовое лежание на кушетке с вытянутыми ногами и без осточертевшей обуви. Очередной вызов. И не факт, что не копия предыдущего. Повод к вызову я не услышал, но раз не завыла сирена над головой, значит — что-то очередное из серии «плохо все болит ничего не помогает». Пусть так. Не хватало сейчас чего-нибудь серьезного, пока я в расстройстве чувств.

Мы поехали.

Дом настолько напоминал тот, который мы только что оставили, что я даже зажмурился и несколько раз моргнул, чтобы прогнать морок — настолько похожи были давно не крашенные стены с облупленной штукатуркой. Впрочем, чушь, конечно — район Коммунстроя был изначально выстроен по типовому проекту, дома одинаковые, как табуретки, да еще, как говорят, расположены были так, чтобы с воздуха складываться в надпись «СССР». Насчет надписи не знаю, не летал, но подобную задумку периодически обкладывали в десяток этажей наши водители, разыскивая ночью очередной адрес дом № 22, который, вопреки логике, находился где-нибудь на задворках дома № 71 или № 49. Однако — те же подъезды полуоткрытого типа, хорошо вентилируемые летом и люто продуваемые зимой, те же кусты бузины в качестве заборчиков, огораживающих самодельные огородики, организуемые пенсионерами на придомовой территории, те же шиферные крыши, и тот же темно-зеленый, с проседью, мох, облепивший этот шифер за много лет, те же жестяные водосточные трубы, кое-где перекосившиеся, с разошедшимися пазами. И те же неизменные бабушки «а-вы-в-какую-квартиру», сидящие на обязательной лавочке у подъезда.

Мы вылезли из машины, хлопнув дверями, и бабульки — да, они и здесь присутствовали в количестве аж трех человек, — бдительно следившие за маневрами «Газели», тут же оживились.